Очень женская проза - Беляева Виктория - Страница 13

Больные уже вовсю разгуливали по коридору, волоча руки и ноги, спеленатые бинтами, бережно неся послеоперационные животы. У меня не было халата, не было даже ночной рубашки, и встать на глазах у восхищенной публики из-под одеяла я не могла. Женщина в белом, стуча каблуками, пронеслась мимо, остановилась, глянула на меня:

– Он тебе сейчас все принесет, не переживай!

– Кто – он?

– Знакомый твой из двенадцатой палаты. С утра пристал к сестре-хозяйке, чтоб халат тебе выдала.

Я вспомнила ночного ангела и его тайну. Он тотчас и явился, неся в левой руке белую ширму и через правую, забинтованную, перекинув что-то зеленое и байковое.

– Доброе утро!

Он аккуратно расставил ширму и заметил одному из больных, что рассматривать тут особо нечего. С горем пополам я оделась. Потом он принес мне завтрак, который я есть не стала, и тросточку, с которой я отправилась позвонить. Мама всплакнула в трубку, что врач не разрешает забрать меня домой даже на новогоднюю ночь, что халат и все необходимое она принесет через час, что говорят, как встретишь Новый год, так его и проведешь, не дай Бог, конечно…

Я доковыляла до своей койки в полной уверенности, что ничего хорошего в этой жизни меня не ждет. Я рыдала до перевязки, потом орала на перевязке, когда медсестра подло дернула присохший бинт и долго потом ковырялась в бедной моей ноге. Очевидно, о моем поведении доложили кому следует, потому что пришел молодой усатый доктор, хорошенько меня рассмотрел и сказал, что концерты не помогут, из больницы уехать мне не разрешат и я вполне в силах сообщить своей мамочке, чтобы она не названивала во все инстанции с требованием отпустить меня домой.

Володя два раза приходил молча посидеть рядом. В третий раз он сказал, что вообще-то Новых годов в моей жизни будет сколько угодно, что ничего страшного нет. Ну что он в этом понимал, тот Володя!

Приходил и доктор. Спросил весело: «Все ревешь? Надо же, сколько лишней жидкости в организме!» На второй раз, пробегая мимо, удивился, откуда в организме столько лишних сил для страданий. На третий раз уже поморщился. Часов в восемь вечера, когда я слушала молчание Володи и все еще разливалась слезами, доктор крикнул из другого конца коридора: «Нина, отправляй эту царевну несмеяну, за ней приехали! И чтоб завтра, – это он сказал уже мне, – завтра к шести часам на этом самом месте – как штык! Ну надо же! – всплеснул он руками. – Выревела-таки!» Оказывается, к вечеру он сам позвонил нам домой и потребовал, чтобы мама моментально забрала свою истеричку.

Новый год я встретила дома, а вечером первого января Володя ждал меня у больничного лифта. Я гордо прохромала с ним к своей кровати.

– Сегодня, наверное, тебя в палату переведут, – сказал он.

Мне уже не было ни больно, ни страшно, поэтому я засмеялась так, как засмеялась бы любая девочка пятнадцати лет в ответ на любую реплику восемнадцатилетнего парня. То есть – очень глупо и невпопад. Володя посмотрел немножко удивленно.

Надо сказать, что на самом деле ему было уже почти девятнадцать. Надо сказать, что длинные волосы у него были иссиня-черные, очень бледная кожа, очень темные и блескучие глаза, от взгляда которых трудно было спрятать свой взгляд. Потом, через пару лет, я узнала, что именно такой тип называется демоническим или поэтическим – это у кого на что хватает фантазии. А тогда мне просто казалось, что он очень красив.

Перевязки и кровожадной медсестры я боялась до мурашек, и Володя предложил отправиться на экзекуцию вместе.

У него была ошпарена рука. Ошпарена паром вся правая кисть. Это была просто сплошная рана, от которой бинт отрывался вместе с пластами и мертвой, и даже живой кожи. Я с трудом могла представить, насколько это может быть больно. Володя сжал зубы так, что на скулах у него вспучились какие-то косточки, и стал еще бледнее, и лицо у него покрылось испариной. Это было страшно.

В перевязочную зашел усатый врач, поцокал языком над Володиной рукой, насоветовал что-то медсестре и велел терпеть. Кричать я теперь не могла – стыдно было.

– Что, несмеяна, уже не боишься? – улыбнулась добрая женщина, пинцетом выдирая из раны дренаж.

– Нет, – соврала я.

Юноша демонической наружности обрел в моих глазах ореол мученика и заинтересовал окончательно.

Надо заметить, что меня в то время начали интересовать многие вещи. В школе нарасхват шел Фрейд (подпольно, конечно, вернее, подпартно: мы читали его под партами на уроках алгебры), в моду входила психология, какие-то брошюрки передавались из рук в руки, женские журналы (дамских тогда еще не было) экспериментировали с гороскопами и психологическими тестами. Я пошла дальше брошюрок и тестов – двоюродная сестра, врач-психиатр по профессии, снабжала меня любопытнейшей литературой. Но все теоретические знания требовали практических наблюдений и применений, и однажды я до полусмерти напугала мать своей подруги, сообщив о предполагаемых суицидальных наклонностях ее дочери: подруга имела глупость доложить мне, что любимейшее ее цветовое сочетание – фиолетовый с желтым, классический пример из учебников.

Я знала, что у людей в больнице может сработать так называемый эффект купе. Случайно встретившись, чтобы разойтись навсегда, они способны многое рассказать попутчику, даже слишком многое, чего не позволили бы себе в других обстоятельствах. Володя был мне интересен, мы повстречались с ним в больнице, и я решила устроить себе маленький экзамен, вызвав его на откровенность и заставив сработать эффект купе.

Когда он в очередной раз пришел ко мне в гости (так называлось сидение на краешке моей кровати), я ненавязчиво попыталась его разговорить. На нем была больничная пижама и казенные тапочки – один красный, другой темно-красный. Он выглядел очень одиноким, и я осторожно спросила, почему его никто не навещает. Он лаконично ответил, что сестра его в другом городе и приехать не может. О родителях, друзьях и любимой девушке он умолчал.

– Странно. – Я решила подкрадываться незаметно. – Я думала, все мамы такие, как моя, бегают по два раза в день с фруктами и соками…

– Ты, наверное, у нее одна? – спросил Володя.

Я начала отвечать и только через час спохватилась, что взахлеб рассказываю ему о себе все – безрассудно, безоглядно, как попутчику в купе. Он слушал внимательно, точно все это действительно очень его интересовало. Я рассказала даже то, что сосед сверху, мой однолетка из спортивной школы, недавно угостил меня семечками и пригласил в их школу на танцульки. Володя не прерывал.

В ту ночь поднялась тихая суматоха. Кто-то снова бегал мимо моей койки, и я проснулась.

– Торопова вызывайте! – крикнула сестра кому-то. Сонная бабка выглянула из палаты:

– Что стряслось?

– Ничего, – бросила сестра на бегу, – мальчику из двенадцатой плохо. Ложитесь, ради Бога, спать!

Прибежали еще люди в белых халатах. В двенадцатой горел свет. Я подошла, заглянула в открытые двери. У одной из кроватей суетились врачи. Я не знала, которая кровать Володина.

– Кому плохо? – схватила я за рукав мужика в пижаме.

– Вовке Петрову. Шок или чего там… Или сердце. – Он сокрушенно махнул рукой. – Залечили мальчишку!

Прибежали два амбала с каталкой. На нее, как перышко, вскинули худенькое тело и очень быстро повезли к лифту.

– Куда его?

– В реанимацию. – Анна Михайловна, наша постовая сестра, погладила меня по плечу: – Ты не переживай, все нормально будет. Просто организм ослабленный, плохо справляется с инфекцией… Не плачь, говорю, и не таких спасают! У нас знаешь какие врачи…

Через день меня выписали. Володя так и не вернулся в свою палату, но Анна Михайловна сказала, что все уже в порядке, пришел в себя, бояться нечего.

Дома было еще полно новогодних припасов. Спустя пару дней я собрала апельсины, орехи, яблоки и печенье и отправилась в больницу. Отец привез меня и остался в машине ждать. Пропуска у меня, конечно, не было, я хотела просто отдать передачку с маленькой запиской. Подошла к справочному.