Доктор Паскаль - Золя Эмиль - Страница 18

IV

Прошла неделя, и в доме опять наступил разлад. Паскаль и Клотильда или не разговаривали по целым часам или поминутно ссорились. Мартина тоже была в постоянном раздражении. Для всех троих жизнь становилась настоящим адом.

Неожиданно все еще больше усложнилось. В Плассане появился монах-проповедник, пользовавшийся репутацией большой святости, — явление довольно обычное в южных городах Франции. В Сен-Сатюрненском соборе загремели его проповеди. Этот своего рода апостол обладал даром живой, пламенной, увлекательной речи. Он проповедовал о ничтожестве современной науки, о бренности земной жизни и в мистическом экстазе приобщал слушателей к тайнам сверхчувственного бытия. Благочестивые прихожанки были совершенно потрясены.

Клотильда в сопровождении Мартины отправилась на первую же проповедь, и вечером, когда она вернулась домой, Паскаль сразу заметил ее возбужденное состояние. С каждым днем она увлекалась все больше, все позднее возвращалась домой, задерживаясь после проповеди, чтобы помолиться в каком-нибудь темном уголке часовни. Она почти не выходила из церкви, возвращалась домой измученная, с горящим взглядом ясновидящей. Пламенные речи монаха преследовали ее неотступно. Люди и окружающая обстановка, казалось, раздражали ее, внушали презрение.

Обеспокоенный Паскаль решил объясниться с Мартиной. Однажды он сошел вниз рано утром, когда она подметала столовую.

— Вы знаете, я никогда не мешал ни вам, ни Клотильде ходить в церковь, когда вам хотелось, — сказал он. — Я никогда не насиловал чужой воли… Но я не хочу, чтобы вы довели ее до болезни.

— Больны-то, может, как раз те, которые считают себя здоровыми, — глухим голосом возразила Мартина, продолжая мести.

Она сказала это таким убежденным тоном, что он невольно улыбнулся.

— Да, да, я знаю, это я заблудшая душа, о чьем обращении на путь истины вы неотступно молитесь… Вы же и вам подобные обладаете всеобъемлющей мудростью и прекрасным здоровьем… Мартина, если вы не перестанете мучить меня и себя, я в самом деле рассержусь.

Он сказал это так резко, с таким отчаянием в голосе, что Мартина остановилась как вкопанная и пристально посмотрела на него. Выражение бесконечной нежности и глубокого горя изобразилось на морщинистом лице старой девы, всю свою жизнь посвятившей этой семье. Слезы показались у нее на глазах.

— Не любите вы нас, сударь! — сказала она прерывающимся голосом и вышла из комнаты.

Паскаль чувствовал себя обезоруженным, ему стало невыносимо грустно. Теперь он упрекал себя в излишней терпимости, в том, что не взял целиком в свои руки воспитание и образование Клотильды. Придерживаясь мнения, что дерево растет как нужно, если ему не мешают расти, он предоставил ей развиваться свободно, научив ее лишь читать и писать. Без всякого плана, просто в силу обычного уклада их жизни в Сулейяде, она прочла почти все, что здесь было, и, помогая ему в его исследованиях, переписывая и приводя в порядок его рукописи, исправляя корректуры, увлеклась естественными науками. Как он жалел теперь, что предоставил ее самой себе! Какое трезвое направление мог бы он дать этому ясному уму, который так жаждал знаний! Вместо этого он позволил ему уклониться в сторону и губить себя, стремясь к потустороннему, под покровительством бабушки Фелисите и служанки Мартины! В то время как он, всегда считаясь с действительностью, старался ни на минуту не удаляться от фактов, в чем помогала ему привычка ученого к дисциплине, у Клотильды он постоянно замечал склонность к таинственному и неизвестному. Это бессознательное и непреодолимое любопытство становилось для нее пыткой, если оно не получало удовлетворения. Это была ничем не утолимая жажда, какое-то неудержимое тяготение ко всему недоступному, непостижимому. С самого детства, в особенности позднее, став уже взрослой девушкой, она забрасывала его своими «как» и «почему», требуя объяснить первопричину. Если ему случалось показать ей цветок, она сейчас же спрашивала, зачем у него семена, почему семя пускает росток. Позже ее заинтересовала тайна зачатия, отношения полов, рождения, смерти, неведомые силы природы, бог — словом, все. Короче говоря, она каждый раз ставила его в тупик; а когда ему нечего было ответить и он шутливо отмахивался от нее, притворяясь сердитым, она торжествующе смеялась над его неисправимой невежественностью и с еще большей страстью уходила в свои мечты, созерцая исполинские видения того, что недоступно знанию, зато доступно вере. Она иногда поражала его своими рассуждениями. Воспитанная ученым, она начинала с неопровержимых истин, но тут же одним прыжком переносилась в область фантастики и легенд. Там были пророки, ангелы, святые, таинственные дуновения, способные придать форму материи и вдохнуть в нее жизнь; иногда в ее представлении все это оказывалось единой силой, душой мира, которая стремится к тому, чтобы все творения Вселенной слились в последнем поцелуе любви. И это произойдет через пятьдесят столетий, — так выходило по ее подсчетам.

Но никогда до сих пор Паскаль не видел ее такой взволнованной. В продолжение всей недели, пока Клотильда слушала поучения монаха, она целые дни проводила в нетерпеливом ожидании вечерней проповеди и уходила в церковь возбужденная, сосредоточенная, словно шла на первое любовное свидание. На другой день она проявляла полнейшее равнодушие ко всему внешнему, к обычной жизни, как будто этот мир и все необходимые житейские мелочи казались ей лишь обманом чувств и пустяками. Под влиянием какой-то непреодолимой лени она мало-помалу забросила все свои занятия, просиживала целые часы, сложив руки на коленях и устремив свой сонный, рассеянный взгляд в глубины какой-то мечты. Прежде она вставала рано, не любила сидеть без дела; теперь она поднималась поздно и выходила из своей комнаты только ко второму завтраку. Но эти утренние часы уходили у нее отнюдь не на туалет, она утратила всякое женское кокетство, причесывалась кое-как, криво застегнутое платье сидело на ней небрежно, и все-таки она была очаровательна в своей цветущей юности.

Когда-то она любила утренние прогулки по Сулейяду, вниз по ступеням откоса, усаженным оливковыми и миндальными деревьями, по сосновой роще, пропитанной запахом смолы, любила подолгу лежать на круглом раскаленном току, где она принимала солнечные ванны. А теперь прогулки были забыты, она предпочитала сидеть у себя в комнате с закрытыми ставнями, и ее совсем не было слышно. После завтрака она появлялась в кабинете, с усталым, скучающим видом, лениво бесцельно переходила от одного стула к другому, и все, что до сих пор интересовало ее, теперь вызывало в ней раздражение.

Паскалю больше не приходилось рассчитывать на ее помощь. Заметка, которую он дал ей переписать, провалялась три дня на ее письменном столе. Она больше не заботилась о его бумагах, не потрудилась бы даже нагнуться, если бы увидела его рукопись на полу. Она совсем забросила свои пастели, свои необыкновенно точные рисунки цветов, которые должны были служить иллюстрациями к работе Паскаля об искусственном оплодотворении. Большие красные мальвы новой и своеобразной окраски так и завяли в вазе, прежде чем она успела их зарисовать. Но однажды она с увлечением просидела целых полдня над каким-то сумасшедшим рисунком необычайных, неестественных цветов, распустившихся в сиянии фантастического солнца. Это были огромные цветы с пурпуровыми, похожими на открытые сердца венчиками, из которых навстречу огненному потоку солнечных лучей, изображенных в виде колосьев, поднимались вместо пестиков фонтаны звезд, миллиарды светил, растекавшихся по небу, подобно Млечному Пути.

— Бедная моя девчурка, — сказал ей в тот день Паскаль, — ну стоит ли тратить время на такие нелепые выдумки! А я надеялся, что ты срисуешь для меня эти мальвы, которые так и завяли без проку… Ты доведешь себя до болезни. Вне действительности нет ни здоровья, ни красоты.

Последнее время она часто не отвечала ему, сурово замкнувшись в своих убеждениях и не желая спорить. Но на этот раз он задел ее за живое, коснувшись ее верований.