На плахе Таганки - Золотухин Валерий Сергеевич - Страница 13

31 марта 1988 г. Четверг

Всерьез задумал я писателей подготовить к моему вопросу. Сейчас поеду к агенту № 1, Алексеевой Адели, со списком, выпишу из справочника телефоны и адреса и всем разошлю книжки и записки. Адели оставлю «О Высоцком» из дневников.

Гаврилов Эдик, режиссер, позвонил вчера, предложил сценарий. Я уж совсем позабыл и думать о кино — и вот предложение. Совсем было пельменной собрался заняться... Кстати, волшебнице-землячке Валентине Григорьевне, что замечательной выпечкой меня потчевала в дивизии, надо бы дозвониться и взять ее в пельменную.

Это же ведь какой-то сон — только что позвонила Инна Александровна из Московской писательской и сообщила, что я вчера прошел бюро и она меня поздравляет. А я с утра и вчера стратегический план составляю! Господи, благодарю Тебя, Ты услышал молитву мою, я вчера стал писателем! Членом!

Скарятина говорит, что взяла за жабры Романовского и Черниченко, «которые вас зарубили», сказала: «Что вы наделали?» — И они покаялись, главное, сказали, что были не правы.

Сейчас я буду играть «Мизантропа». Господи! Пошли мне легкости, скорости и спокойствия. В «Московских новостях» Венькина хроника. «Таганка» в Мадриде и наша тройная с Анхелем фотография — Венька в центре обнимает нас. Он нагло повязывает кровью, он беспардонно шьется ко мне в компанию, получается — я с ним заодно. Что же делать? Как отмежеваться? Он Любимовым как надежным щитом прикрывается, всякая его личная увертка списывается на его якобы борьбу за любимовское дело.

«Законопослушный» — хорошее слово, точно определяющее суть моего поведения.

Сережа предложил мне выручку: дал какую-то картонку с красным кругляшком, велел загадать желание, разорвать пополам и кинуть обе половинки разом через левое плечо. И я загадал. Раньше я на женщин заказывал желание, теперь — на утро завтрашнего дня: встать должен — и три страницы в повесть. Я ведь теперь писатель, а настоящий писатель работает по 10 часов в сутки.

«Двойная нравственность». Защищая Любимова, который в его и ни в чьей защите не нуждается, он тем самым как бы обретает для себя право судить другого. «Позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех...» Как нам не хватает в жизни мужества почаще вспоминать для себя эти строки, для спасения своей души — исчезла из нашего бытия скромность, и вот уж мы действительно превратились в разбушевавшуюся чернь и заняли места-посты, нам не принадлежащие, захватили журнальные страницы и овладели общественным мнением, заставили о себе разговаривать. На популярности имени Любимова строим узковедомственную концепцию собственного популизма.

4 апреля 1988 г. Понедельник. Внуково

В статье надо обязательно про пельменную написать, с какого только боку эту тему зацепить и как ее увязать, но обязательно... «Таганка» должна стать кладбищем». Ну, не из-за трех же не выпущенных спектаклей уехал Любимов!!!

В интервью он неосторожно сообщил, что не готовился к отъезду, взяв только самое необходимое. Сейчас идет сбор информации. Но «голоса» сообщили, что Любимов возвращается в Союз. Они провоцируют его на ответ. Как поведут себя Максимов и К? Надо бы Никите написать, позвонить. Вот я ему на этом интервью в «Известиях» и накатаю. Посадка.

4 апреля 1988 г. Ялта, г-ца «Ялта», № 381

По радио и в газетах все чаще говорят о частном секторе на примере Китая. Может быть, в самом деле, выпрямим искривления, хотя бы поколение зачнем новое, с новым мышлением, с ориентированным на обогащение, а не на бедность. 2-го была хорошая репетиция «Годунова». Нас с Алкой шибко Губенко хвалил и все вокруг. Я был счастлив и доволен собой, хотя огромное количество спектаклей постоянно держит связки в поврежденном состоянии, но ничего.

Я задумал марафон трезвости — до выпуска «Годунова». Сегодня 15 дней, как я не беру спиртного в рот. Выдержу ли?

Зиму эту я не видел — просмотрел, пролетал... сначала в Корею... в Мадрид... в Ялту... в Эстонию с Тамарой. Очень в этом смысле юбилей В. В. все перекрыл. Много дней в темноту унес он и нервов. Будет долго вспоминаться истерия юбилейная в январе 1988 г.

Читая эту книгу, да и не только... я думаю с ужасной тоской: что же за жизнь прожил мой отец, в каком страхе, в какой слепоте, в каком трагическом заблуждении... И сколько жертв на его счету, как он тщательно все скрывал, даже пьяный ни в чем таком партийном не проговорился, а мать и родню шелеповскую называл подкулачниками. Верил ли он сам в это? Верил, почему нет?!

8-я, неоконченная симфония Шуберта... Да что за черт, где я ее слышал, почему знаю эту музыку почти наизусть? Напоминает балет Чайковского. Нет, фрагментами она звучала в «Павших» в пантомиме.

Ефремов погубил уходом «Современник» и развалил приходом МХАТ, теперь уже не только фигурально. Защитники говорят: нет, не развалил, нечего уже было разваливать — не поднял, скажем мягче... Ну, давайте скажем мягче.

Портрет Эфроса я вынул и поставил перед собой. Оказался он у меня в «дипломате» нежданно-негаданно, однако, как мне кажется, — это знак.

Филатов — Волиной:

— Он бездарь, местечковый режиссер. Единственно, что я хочу, — скорейшей его смерти физической. Он поссорил нас, лбами столкнул актеров Таганки и лишил заработка мою жену.

Я переспросил Волину: может быть, он лишил Шацкую работы? «Нет, я хорошо помню, он сказал „заработка“. Ну что это? Откуда и почему такая ненависть?! Желание смерти!! Господи! Да слышишь ли Ты меня!! Неужели Ты не направишь мое перо, мою хилую, тощую мысль к действию, к какому-то справедливому началу?! Ведь через месяц с небольшим после этого разговора Анатолия Васильевича действительно не стало!!

6 апреля 1988 г. Среда, мой день

Прессом давит, гнетет обязанность, долг — написать статью. Надо, надо... Спектакль показался на этой сцене странным — не мог я ни тон верный поймать, ни в пространстве уютно себя чувствовать... Зрители на носу. Не привыкли мы к таким площадкам, особенно после Европы. Откланявшись, обнаружил я Лакшина, сидящего с костыльком на сцене. Поздоровался со мной он за руку. Спектакль они с Паперным не могут принять ни в таком оформлении, ни в таком исполнении. Гаев — еврей, Фирс — еврей и Лопахин — еврей, не говоря о Шарлотте и оркестре. На большом пространстве декорация играет, а тут... падает вся бутафория.

Дьяченко сюжет мне подарил.

Испанист с другом по пришвинскому маршруту, где-то на Севере, потеряли все. Без продуктов и средств передвижения попадают на дебаркадер к мужику Саше. Один как перст и много водки. «Была у меня жена и дочка, теперь нет ни жены, ни дочки». Пил он сильно, а жена говорила: «Саша, я от тебя уйду». И не мог он справиться с этим недугом. Как получка — друзья: «Пошли, Саша». Он шел и напивался, домой являлся без получки и без одежды подчас. Она все говорила: «Я тебя, Сашенька, оставлю — не могу так жить». И вот опять получка и опять друзья: «Пойдем, Саша». — «Нет, не пойду». Нечеловеческого сопротивления оказалась сила его, которую он противопоставил своим соблазнителям — и устоял. Пошел домой, счастливый, и в мечтах, как его жена трезвого встретит, как обрадуется и как им хорошо будет и умилительно до слез. И зашел он в магазин и купил бутылку с мыслью: «Ну, выпью стопку перед обедом для аппетита и снятия стресса». Купил, в карман засунул. Заходит домой, его жена встречает, видит — трезвый. Она заплакала от счастья, кастрюлю борща наварила, суетится около него, а ему эта бутылка мозги-то жжет, куда бы ее деть, не открывать же перед ней, не портить праздник. Отлучилась она от стола зачем-то — он бутылку быстро вынул, зубами пробку сорвал и в кастрюлю всю вылил, пробку в карман, бутылку катнул под кровать куда-то. Приходит жена, наливает, он ест и хмелеет, она понять ничего не может, понюхала кастрюлю, оттуда пары... и заплакала она. Собрала она вещи, дочку, и когда очнулся он — нет никого, а ведь 15 лет прожили.