Обратный адрес - Знаменский Анатолий Дмитриевич - Страница 27

— Теперь вспомнил, — сказал Федор, доставая папиросы. — Вспомнил!

Чудной человек жил когда-то в станице, Корнюшка Упорников, по прозвищу Ухналь. С молодых лет прославился невиданным мастерством на все руки. Казалось, не было ничего на свете такого, чего Ухналь не смог бы сделать. Не говоря уж о плотницком и столярном деле, все умел: кастрюли паял, сковороды чугунные сваривал, деревянные прялки и швейные машины «Зингер» налаживал, часы с боем починял, стекло и белую посуду какой-то нечистью склеивал, даже трёхколёсный самокат на пружине изобретал и ездил потом на этом самокате по станице.

— Мы же с твоим отцом в одном полку… Да и потом дружно жили! — сказал старичок, отказавшись от папиросы. — Было время!

Федор во все глаза рассматривал Ухналя, Матвей Чегодаев — первый председатель — быстро нашёл тогда дело этому человеку в колхозе, хотя обобществлять у механика было нечего — ни лошади, ни коровы, ничего не имел, кроме тисков, паяльника и плоскогубцев. Начал Ухналь сноповязалки усовершенствовать и трактор из утиль-сырья собирать. Но бабы станичные подвели его, волокли на дом разные кастрюли и примуса в починку.

Пришёл фининспектор один раз, пришёл в другой: бери патент!

— А я им бесплатно теперь все делаю, — сказал Ухналь. — У них и платить-то нечем.

— Ты что, за дураков нас считаешь? Ульяне кастрюлю паял?

— Одна ж дырка всего и была, какая там плата?

— Вот мы и исчислим, в круговую…

— Да я с Ульяной, может, в жмурки играл. Ваше-то дело какое?

— Плати деньги, Упорников. Лучше будет.

— За что же, дело-то полюбовное!

А Ульяна-дура тут как тут, волокет в хату полную макитру кислого молока, без всякой договорённости, по доброте.

— А это что? — спросил инспектор ехидно. — Не плата?

Ухналь, говорят, не стерпел:

— Ну, так бери ты это молоко себе, а денег у меня нету! — и надел тому макитру на голову.

Смеху, конечно, много было, но человек-то едва не захлебнулся. Дали Ухналю два года по тем временам за злостное уклонение. Вернулся он перед войной, и когда все в отступ собирались, налаживал бедарки бабам, чтобы они легче в ходу были. Потом у партизан какие-то секретные мины делал с часовым заводом. Точно устанавливал, в самое время эти его мины срабатывали…

В сорок шестом Ухналь снова пропал, говорили, что на производство уехал. А нынче — вот он! — сидит на вязанке хвороста, улыбается щербатым ртом при молодых глазах, стрелочку на глаженых брюках оправляет корявыми пальцами. Ничего ему — как новый полтинник.

— Вернулись, дядя Корней? — спросил Федор.

— Да как же! Я, как на пенсию вышел, сразу домой подался. Всё ж таки родина. Глаза вот подводить стали, краснеют за мелкой работой, как у крола. Начал корзины плесть скуки ради… Корзины-то, их и слепые плетут… А тут один раз приходит ко мне директор новый, Полит Васильич: «Слушай, говорит, Упорников, чего ты тут дрянь всякую плетёшь, если у нас автопоилки ни черта не действуют?» Ну, пошёл, наладил эти поилки. Их в учёном институте малость не так придумали. С коровами не согласовали… Ухналь засмеялся, подсучивая рукав.

— А весной этой опять Полит Васильич пришёл.

«Слушай, говорит, Упорников, что это за жизнь такая, во всей станице некому на лето породных коров доверить? Куда люди подевались?»

— Ха, да откуда им быть-то? — говорю. — На своих харчах, говорю, этот огород городить дураков теперь нету. Вымерли все дураки, а частично в люди вышли, вот какие дела.

— А он? — засмеялся Федор.

— А он говорит: «Хорошо платить будем». Сколько, спрашиваю. «Двести рублей», — говорит. В год, что ли?

«Нет, — говорит, — в месяц!» Я за бока взялся: «Да ты что, Полит Васильич, сам-то сколько же получать думаешь?»

— Про згу ничего не говорил? — снова засмеялся Федор.

— Нет. Сам, говорит, двести с небольшим получаю, и хорошему пастуху положено не меньше, потому что он людей кормит. Скажи Лучше, Упорников, сумеешь ли со скотиной обращаться?

Ухналь потрогал вязанку, хвороста с сизыми, чуть привядшими листочками и разом сжевал усмешку.

— Со скотиной я, конечно, справлюсь, говорю. Когда ветеринара не было, сам жеребцов выкладывал, и коровам, какие норовят дурь показать, рога спиливал.

А в пастухи не пойду, хоть триста рублей давай. Да и какая к дьяволу пастьба, когда пастушьего кнута не с чего плести — ни конопей, ни ремня нужного нету. Тереха Беспалый, конечно, вышел вон из положения, свил кнут из телеграфных проводов — так ведь это не кнут.

Им не хлопнешь и пыли не подымешь. А ежели какую коровку рубанёшь по хребтине, то — пополам. Какое ж с неё потом молоко? Каждому человеку — своё, говорю.

— Обиделся? — спросил Федор.

— Нет. Полит Васильич умный человек. Не обиделся, про глаза только спросил. Ежели зрение лучше станет, говорит, приходи ко мне механиком.

Старик вздохнул:

— Вот буду летом корзинки эти ему поставлять, а в зиму, если полегчает, и верно на механику тронусь.

Работы у него там невпроворот. А ты-то как же?

— Да вот… вернулся, — сказал Федор неопределённо.

— Это хорошо. А то был я как-то на кладбище, могила материна не в порядке. Думаю, может, в отъезде

Федор? Оправить бы не мешало, да отметить как-то — крестиком либо звёздочкой. Хорошая была женщина Варвара Кузьминична.

Федор потупился, перекусил надвое папиросу и замусоленный, разжёванный кончик далеко отплюнул. Сказал неожиданно:

— Вот чего, дядя Корней… Я зайду, выбей ты хорошую звезду для неё из цинкового железа, а? Бетон я и сам залью. Сделаешь?

— Чего же не сделать? Только это надо в мастерские сходить, инструмента у меня никакого уж не осталось, кроме перочинного ножика. Может, Самосад с Уклеем скорей сделают, у них теперь все под руками…

— Вряд ли! Крестик они бы, может, и сделали, а звёздочку не сумеют, — сказал Федор. — Звёздочка, она большой точности требует в разметке, а они оба малограмотные. Матюкаться будут, а при этом деле ругань — сам знаешь. Клянут, черти, все напропалую!

— Оно так всегда и бывает, — сказал Ухналь. — Отыми дармоеда от казённого корыта, он тебе наговорит! Да, а насчёт звёздочки ты верно! С виду простая штука, а вот разметить её — целая наука. Я тоже мучился попервам, к учителю черчения ходил. Чуть перекосишь один уголок, и пропало дело — все остальные тоже поведёт на сторону. Тогда её только выкрасить да выбросить, новую делать. Вся работа насмарку… В станицу-то надолго?

— Не знаю ещё… — сказал Федор уклончиво, удивляясь во второй раз тому, что не может сказать прямо этому старику то, что запросто говорил куме Дуське и горбоносому Ашоту про станицу.

Грузовая машина пропылила к станции, Федор без сожаления проводил её глазами и встал. Ухналь тоже поднялся, трудно разгибая спину.

— Мне тоже пора, — сказал он, морщась от боли в костях. — Ещё надо пару вязанок нарезать, вечером подвода придёт. Так ты заходи! Свои вроде…

17

Федор взял чемодан и, проводив старика, пошёл медленно, как бы нехотя к станице. Шёл, помахивая кепкой, и сам ещё не знал — окончательно возвращается или до вечера только, переждать зной.

С откоса на станицу смотреть не стал, чтобы не бередить души, а на кладке остановился, понаблюдать за удилищем, торчавшим давеча из-за куста.

Удилище почему-то лежало на плаву, тихо покачивалось, а поплавка отсюда не видно было.

За кустиками шевельнулось.

— Дядя Фе-е-едя! — позвал слабый, плаксивый голос.

Знакомый голос, меньшого Федьки.

— Рыбу, что ли, поймал? — крикнул Федор.

— Не-е-е!…

Мальчонка захныкал громче.

Федор миновал кладку, обошёл по хрустящему галечнику раскидистый куст с молодой листвой и сразу разглядел, что леска с поплавком запуталась в том самом остропером кустике куги, над которым во сне он видел глазастых стрекоз.

— Зацепился? — спросил Федор участливо.

— Ага… — кивнул как-то нерешительно парнишка. Он сидел неловко, горбясь, схватившись обеими ручонками за босую ступню.