Обратный адрес - Знаменский Анатолий Дмитриевич - Страница 23

— Р-раз-ведка… Все разведчики стали… В трёх соснах! — с презрением бормотал он.

Высокие огни били в спину. Федор шёл неровно, растаптывая собственную тень. И чем дальше уходил он, тем длиннее и невесомей становилась тень, он не поспевал за нею.

13

В леспромхозе Федору не повезло, не нашёл общего языка с отделом кадров. Последняя надежда рухнула, возвращался, что называется, не солоно хлебавши. О ночном разговоре с буровиком Федор и не вспоминал, это в расчёт не шло.

А около почты на высоком столбе играло радио. Репродуктор, включённый на полную мощность, раскатывал над станицей песни для молодёжи. Куда-то звал бодрый, волнующий припев:

Федор хотел спрятаться от этой пиратской песни дома, но и там кричал на стенке запылившийся динамик: все дома в станице успели к его приезду радиофицировать.

Кума Дуська заметала у печки сор, бесшумно водила веником по высветленным, сучковатым половицам.

Федор плюхнулся за стол, сказал просительно:

— Выключила бы, что ль, эту музыку, а? Голова трещит.

Кума Дуська выпрямилась изумлённо:

— Чегой-то ты, Федя? Хорошо ж поют-то. И нехай… Я его весь день слухаю, все не так скучно. Грамотно говорят люди, чего ж не послухать? А поют, так не хуже, чем у нас, бывало, на посиделках!

— Поют они здорово, сам знаю. Токо без передыху, и в будни и в праздники. А тут голова трещит с утра, — сказал Федор.

— Так кто ж тебе виноват, Федя? Рази это дело — чуть не кажный день?

Кума Дуська ещё раз провела по сучкам и отставила веник в угол:

— Чего ж сказали? В лесоскладе-то?

Он лёг на стол, положил подбородок на кулаки.

— Не в лесоскладе, а в леспромхозе я был. Ничего хорошего!

— Как же эт так? Работы, значит, нету?

— Есть. Всякая неподходящая.

Кума Дуська как-то постно вытерла сморщенные губы уголком платка:

— Да время ли выбирать-то, Федя? Никто ж тебя там ещё не знает, брался бы за любую, а потом уж…

— Ну да! За тридцать километров ездить, нижние склады строить, буду я им мотаться!

— Кому им-то, Федя? Ты бы для себя, для себя!

Динамик уже пропел и о дальних маршрутах, и о пыльных тропинках далёких планет, потом запнулся, будто соображая, как быть дальше.

Федор расцепил руки, волосы ощупал вскользь — подросли или нет. Шевелюра была ещё короткая и жёсткая, каждый волосок, точно намагниченный, стоял торчком. Никакой скафандр на такую голову не наденешь.

Локтем свалил с подоконника какую-то книжку в газетной обёртке. Поднял, открыл лениво толстую картонную обложку.

«Кавалер Золотой Звезды». Когда-то читал, но за давностью уже и позабыл, о чём шла в книжке речь.

— Откуда она у нас? — спросил он, с любопытством глядя на куму Дуську. Уж не она ли ударилась в художественную литературу?

— Не знаю, Федя. Может, ты занёс как? С библиотеки?

А-а, так это он у Нюшки вчера… Это он, значит, для дальнейших отношений захватил вчера по пьянке! И на буровую с этой книжкой заходил. Хорошо, что темно было, а то бурильщик со смеху бы упал. Конечно, смешней вряд ли чего придумаешь — человек лыка не вяжет, а в руках толстая книга. Уворованная для наведения контактов с окружающими… А какие могут быть контакты? Денег же нету ни копейки.

— Тётя Дуся, — вяло окликнул Федор старуху. — Кому бы ватник и кирзы мои загнать, а? На дорогу денег у меня нету.

Она собиралась выходить, обернулась чересчур быстро, с тревогой.

— Никак сызнова куда-то сбираешься, Федя? Мало ли объездил, чего ж ишо искать-то собрался? — В глазах её стыла мутная тоска. — Куда ж ехать-то дальше? Федор виновато улыбнулся, зашифровал ответ:

— Да все за этой… за жар-птицей.

Кума Дуська уронила крышку от эмалированной кастрюли. Крышка со звяком заиграла на полу.

— Ништо? В сказки, значит, веришь, Федя? Досе веришь? А я, как в ликбез ходила, так говорили ещё тогда, будто нету её, жар-птицы. Пра!

Федору стало совсем весело.

— Как так — нету?

— Да ведь разное сказывали, в каждом сказе на свой лад. Была, мол, когда-то, може при царе Горохе, а потом-то её словили. Дай бог памяти в каком году

Иванушка-дурачок будто шапкой накрыл. С тем и кончилось, конешно. Потому ежели что дураку достанется, так это, считай, на пропасть. Это уж точно: ни себе, ни людям, что в руки ни попало — говори, пропало. Нету её, Федя! Может, одно пёрышко и осталось на раз живу, так ведь умные люди его в лектричество переделали… Вон она, лампочка-то, у потолка. Скажи и за то спасибо, что за карасином в лавку не ходить…

Подумала ещё, жалостливо вздохнула:

— Не ездил бы, а? Женился, можа? Умные книжки б читал на боку, а я б за домом присматривала, внучка нянчила, а?

— Да вот в книжках-то и пишут! Романтика и всё такое…

— Это опять про что?

— Про жизнь. Место своё, мол, искать.

— Да чего ж его искать-то? И прям — заучились вы! — вконец удивилась кума Дуська. — Чего ж искать? Дом заведи или там квартиру получи, жену хорошую, дитенка трудовым куском выкорми, в школу его отведи за руку… Худо-бедно, яблоню посади у крыльца, чтоб мальчонок в чужой сад не приучался лазить с этих пор.

— Сады теперь все наши, общие, — внушительно сказал Федор.

— Когда там работаешь, конешно. А ежели мимо идёшь, так они вроде и чужие, — согласно кивнула кума Дуська. — То-то хорошая жизнь теперь вам дадена, так нет же!

— Ну да. Ещё и корову завести! В тунеядцы! — ругнулся Федор.

Кума Дуська перекрестилась в полном смятении.

— Чой-то непонятное у тебя, Федя… — она хотела добавить «в голове», но осеклась, чтобы не обидеть парня. — Да рази тунеядца, под коровой удержишь? Там же назём, воняет там! Сено опять же таскать на горбу целое лето, да выщипывать его по былке — ты подумай! А тунеядцы, они что птицы небесные, не сеют не жнут, сыты по горло. Наденут на грешное тело не свою одёжу, а работай на них дядя!

Она попробовала было показать, как именно вихляются и фасонят тунеядцы, локоток занесла уже этак, с невесомой лёгкостью, и коленку выставила, но сбилась от смущения, хлопнула рукой по сборчатому подолу:

— Тьфу!

Бабка тёмная была, в политике не разбиралась, и переспорить её Федор не собирался. Напомнил снова насчёт сапог и телогрейки. Она подумала что-то, потом открыла старый сундук с горбатой крышкой и долго возилась с тугим тряпичным узелком, зубами развязывала.

— Вот тут… — сказала кума Дуська, справившись с узелком. — Тут Кузьмовна наказывала мне… две бумажки четвертных, Федя. Сказала: может, приключится что, либо недород, либо хату перекрывать придётся. Либо у тебя неустойка получится какая, так чтобы деньги под рукой были про чёрный день…

Костлявыми пальцами крепко сжимала затрёпанные бумажки в изжёванном платочке:

— На розочки она ходила тогда, как и все. Ну, а розы-то, их надо убирать до рассвета, чтобы по росе. С холодком, когда роса лежит на каждом лепестке, как белая соль, тогда и масло из них крепкое. А тут холода как раз завернули, не приведи господь…

«Значит, там она и простудилась?» — хотел спросить Федор, но не спросил, только руки вытянул и крепко сжал.

— Ну, так возьми ты эти деньги на дорогу, Федя, хата ещё покуда терпит, да и у меня скоро пенсия будет. Возьми. А одёжину с себя продавать — это какой же порядок? Одёжину, её положено покупать завсегда, до износу и пользовать.

Кума Дуська присела рядом, подпёрла морщинистую щеку ладошкой. Глаза у неё слезились.

— А може, не ездил ба?

Федор отрицательно покачал головой — то ли от денег отказывался, то ли оставаться в станице не хотел.

— Станица-то вон как расстраивается! — увещевала кума Дуська. — Ив совхозе этом работать теперь можно, люди саманные хаты уж перестали лепить, все кирпичные ладят, и скотину держать можно, Федя, без молока уж только лодыри сидят… Нефтяники тут недавно землю ковыряли, диомидом каким-то палили ровно на войне, и вышки вон ставят. Говорят, воду нашли целебную и дюже пользительную от ревматизма и от нервов. Курорт будто собираются у нас строить — дорожки битым кирпичом присыпят, и зелень райскую вроде бы навтыкают кругом. Эти, как их… купарисы из Сочей привезут. Чем не жизнь тебе будет, Федя?