Не белы снега… - Знаменский Анатолий Дмитриевич - Страница 5

— Писем она не дождётся теперь, ей почтовый ящик-то Самофалов — Костяная рука навешивал по-соседски! — засмеялась она сквозь химические слезы. — Заколдовал, видать, ящик-то! Вот он теперь писем-то и не принимает!

— Будя тебе! — всерьёз нахмурилась Анастасия.

— Никанор Иваныч? — притворно удивилась бабка. — Что лекции даве читал? — Слово «даве» у бабки вмещало самый неопределённый смысл, от трёх дней до тридцати лет.

— Да он, он самый! — издевалась Агнюшка. — Лектор, бывший! Никакой любви, говорит, нету, выдумка одна! Одно половое чувство!

— Тьфу! — плюнула бабка и закрылась шерстяным платком. — И не стыдно тебе, дура баба?

— Влечение полов, говорит! Крашеных и… этих, как их, пар-ке-ет-ных, чтоб он сдох! Теперь, видишь, постарел, другие, видать, мысли в голове! Почтовый ящик ей навешивал одной рукой, гвозди в зубах держал, какие же теперь письма-а-а! — умирала со смеху Агнюшка.

— Замолчишь ай нет? — обиделась Анастасия.

Ветер кружил вокруг стога, и неба над ним как будто и вовсе не было, а только один порох, рассеянный в пространстве. Бабка Подколзина вздохнула, жалея Анастасию.

— Пыли-то, пыли! Вчерась подхожу к дому, а там надуло уж под самые окна, — рассказывала она. — Гляжу — чего это? Все мои гуси и ути взобрались на этот курган, к подоконнику, толпятся и долбят тупыми но сами в стекло. Думаю, чего это они? А они, окаянные, чего удумали! Герань там цветёт! Увидали, значит, молодую зелёнку до путной весны да красные цветы и норовят склевать! А ума, видишь, не хватает, что за стеклом она, зелёнка-то! Клюют вблизь и удивляются… То-то дурная птица! Кабы, думаю, окно не разбили, начала отгребать землю, а там её — до заговенья…

Холодный ветер кружил вокруг стога. Где-то в чёрной дневной непрогляди призывно загудела автомашина. Агнюшка вскочила первой, подцепив старуху под локоть, и Анастасии руку подала, вытаскивая из-под стога. Пора уж было собираться: дядя Гриша на своей полуторке пробивался через пыльные барханы, светил фарами, сигналил.

Домой Анастасия вернулась затемно, усталая и промёрзшая. До самого вечера очищали от наносной земли Сухой ерик, все руки пооборвали. Хорошо ещё, председатель догадался, к обеду подослал канавокопатель, а то бы не управились.

У порога наткнулась на пыльный сугроб, но расчищать и откидывать сил уже не было, совковую лопату притулила у крыльца, в затишек, до завтра. Сугроб ещё не слежался и не держал: несло тут не с наветренной стороны, из-за угла. Перешла вброд, будто по первому снегу, проваливаясь до колен, добирая в резиновые сапожки.

«Теперь уж всё равно… Мало ли, много — а вытряхивать», — подумала Анастасия, устало прихватываясь за перила. На порожках было мягко, ступала будто по лохматой, невидимой в темноте овчине. Висячий замок закалел от мороза и обжигал руки.

Анастасия звякнула щеколдой, но передумала и, размотав на шее полушалок, скинув телогрейку, начала вытряхивать через перильца. Ветер хотя и угомонился против прежнего, но был ещё резкий и такой же холодный. Ватник вырывало из рук, за ворот потянуло простудой. А сад во тьме потерянно качался и шумел голыми ветками. И старый плетень будто ёжился от холода и скрипел — ветер со свистом низал промеж сухих перевитых прутьев.

В сарайчике захрюкал голодный поросёнок, сонно заквохтали куры.

«Подождёте! Чтоб вас!…» — Анастасия успела ещё отряхнуть юбку обеими руками, вытряхнула из сапожек и кинулась в дом. Шум и свист обрезало дверью, пахнуло теплом. Тепла в нахолодавших комнатах, конечно, не было, но так показалось в первую минуту после ветра и стужи.

А ещё — странная, нежилая тишина таилась в доме, и к ней привыкнуть было почти невозможно, хотя привыкала Анастасия чуть ли не всю свою жизнь… Пустые комнатушки, передняя и горница, и дальняя спаленка будто затаили дыхание, и часы-ходики остановились: гиря опустилась — ниже некуда, на пол. Лишь по временам стены вздрагивали от наружного ветра, чуть поскрипывала одна, открытая ставня, и кто-то невидимый вслепую шарил по другим, закрытым ставням.

Анастасия привычно нашла у притолоки электровыключатель, щёлкнула, но света не было.

«Чего это я? — подумала с досадой. — Столбы же поваляло в степи! Вот беспамятная баба!… Есть хоть керосин в лампе? Давно уж не заправляла… Вот напасть-то!»

Вечер, по всему, был пропащий: ни отдохнуть толком, ни радио послушать, ни вязанием время убить…

Хорошо, в чулане загодя припасены дрова.

Анастасия наскоро растопила плиту, сунула на конфорки чугунок с картошкой и чайник, а рядом пристроила тазик с пойлом для поросёнка. И когда загудело в трубе, разделась до лифчика, загремела умывальником.

Все ничего, но уж больно резало глаза от пыли, прямо выедало их, будто от лука или стручкового перца. И вода не помогала, надо было зажигать лампу, делать примочки с содой, а после долго ещё отмаргиваться: слезы тут были верным средством.

После долго ещё горело лицо от дневного, жгучего ветра или холодной воды, не понять. А на плите шипели и взрывались капли, сползающие с голубой эмали чайника. «Тс… Тс… Тс…» — нестройно и враздробь предупреждали о чём-то капли.

— Да куда уж тише? Тише уж некуда! — вслух подосадовала Анастасия и, подойдя к часам, с силой потянула за колечко. Цепь послушно застрекотала, и от её сухого, металлического стрекота стало вроде бы легче, покойнее. Качнулся маятник…

Хотелось теперь открыть дверцу гудящей печи, опуститься на низкую скамеечку перед самым творилом и долго сидеть так, с устатку, перед огнем с закрытыми глазами. Вспоминать что-то далёкое и несбывшееся или не вспоминать, а так, грезить… Уединиться хоть на час в самой себе, замереть у близкого огня печурки. Ан и тут времени не хватило, тазик с пойлом уже перегревался на плите. Пришлось снова натягивать телогрейку, окручиваться полушалком. И пока надевала сапожки, вспомнила, что нынче забыла проверить почтовый ящик.

«Пыль у крыльца давеча надо было расчистить. Снова придётся нырять до колен… Эх, баба!»

Пыли вроде бы ещё добавилось. И мороз давил крепче, хватал за руки, пока она открывала хлев. Поросёнок с урчанием влез в корытце до самых ушей, а она постояла в затишке, за открытыми воротцами, слушая ветреную ночь, уйдя в себя… Совсем близко был тот угол сарая, за которым когда-то кутал её в бурку Вася, человек, не иначе, как придуманный ею, потому что теперь она уже и не помнила ничего, кроме той мягкой, ласковой бурки. И совсем близко была калитка, у которой, выходя, задерживался всегда Григорий Фёдорович… От него уже полгода не было писем, и он мог даже приехать нечаянно, стукнуть в калитку, потому что нынче она уж была на все согласна. Упала бы, прямо упала на руки…

Ветер шумел, а поросёнок уже не урчал, а мирно дохлёбывал пойло, и жестяной тазик ощутимо холодел в руке. А ей не хотелось двигаться в усталой забывчивости, и тут кто-то постучал в калитку.

— Анастасия батьковна!

Знакомый голос кашлянул покойно, для опознания. И она даже не ворохнулась, не встрепенулась сердцем, потому что не тот, не тот был голос. Тихо, не спеша заперла сарайчик, звякнула тазиком:

— Кого тут?…

— Ну я… Не слышите, что ли? — человек ещё кашлянул недовольно. — Калитку бы отперли, по такой погоде…

— Да она и не заперта. Пылью её, что ли… — сказала Анастасия в темноту. — Нажми посильнее, Никанор Иваныч, не ленись. Ну вот, она и открылась… Ты ежели в ботинках, то погоди, я тут откину малость. Замело меня совсем…

Пока она расчищала совковой лопатой пыльный сугроб, Никанор Иванович стоял рядом, и левая рука его висела неподвижно, а правая придерживала что-то под мышкой. Был Никанор Иванович однорук, заместо левой кисти торчал у него протез, и поэтому он не мог ей сейчас помочь.

Дорожка понемногу расчищалась.

— По какому делу-то? — отдышавшись, раздвигая полушалок, спросила Анастасия.

— По общественному, конечно. К другому погода не располагает, — усмехнулся он в темноте, как будто у него были тут и другие дела.

— Ну, чего ж… Заходи тогда.