Остров Буян - Злобин Степан Павлович - Страница 9

– Не купецкий обычай! Купцу о цене рядиться – что мед пить! – сказал казак. – Ставь ведро да бери жеребца – деньги надобны… – заключил он, сдаваясь.

Емельянов один на двуколке подъехал к дворянскому дому и пешком прошел по двору Ордина-Нащекина. Дворянин без спеси, по-дружески встретил его у дверей и провел в просторный, богатый покой, стены которого были необычно украшены саблями, кинжалами, секирами разной иноземной и русской работы. В двух железных кольцах, свисавших с потолка, качались два ярких попугая. Большое веницейское зеркало[31] в узорной серебряной рамп торжественно сияло в простенке между окон, чудесно повторяя образы всех вещей, а напротив ковер во всю стену с удивительно вытканной картиной, изображавшей Авраама[32] и странников у шатра, ласкал взор нежными красками. В углу перед кивотом горела лампада, сверкавшая искрящимися хрустальными гранями в золотой оправе. Все эти необычайные вещи способны были привести в удивление не только Емельянова, но многих из знатных дворян, чьи дома почти не отличались от простонародных. С любопытством взглянул Емельянов исподлобья на эти диковины.

– Помнишь, в свайку играли бывало. Сыграем нынче в шахмат, – просто предложил дворянин, расставляя на доске медные фигуры.

– Не тем голова занята, Афанас Лаврентьевич. Я по страдному делу к тебе, – сказал Федор.

– Ну, сказывай. Чем могу, пособлю… Да садись ты, садись!.. Эй, Сергунька! – позвал дворянин.

В комнату пошел молодой слуга, провожавший Ордина-Нащекина поутру к обедне.

– Дай зеленого по стакану, что немец привез из Риги, – приказал хозяин.

– Там коня привели, Афанасий Лаврентьевич, – сказал слуга.

– Какого коня? – удивился Ордин-Нащекин.

– Так, пустяшный жеребчик тебе в поминок, – вмешался Федор. – Вели на конюшню поставить в худое стойлишко. После, будет досуг, по пути поглядишь.

– Пойдем вместе глядеть! – оживленно позвал дворянин. – Люблю я коней!

– Да нестоящий жеребчишка, чего и смотреть! – возразил Емельянов. – Трудиться не стоит.

Но дворянин уже вышел во двор.

Снякин с товарищем держали коня у крыльца.

Как бы на заказ для этого коня, шитая серебром, красовалась теперь на нем серая бархатная попона с кистями. Голубизна конской лоснящейся шерсти была вправлена в серебряную оправу. Жеребец казался ожившим изваянием с живыми огромными глазами. Стальные удила хрустели на зубах, и казалось, вот-вот он их разгрызет.

– Федор Иваныч! Федя! Вот ублажил! – не скрывая восторга, воскликнул Ордин-Нащекин. – Ведь я ночи не спал об этом коне! Ан ты для меня его укупил… Вот спасибо! Дай руку…

Потрясши Емельянову руку, дворянин с разгоревшимися глазами, забыв всякий чин, почти по-мальчишески присел возле коня на корточки.

– Ты бабки, бабки пощупай, что репа крепки! – приглашал он Федора.

– Мотри, дворянин, не убил бы конь, – остерег с насмешкой казак.

– Меня конь не тронет, конь друга чует! – ответил Ордин-Нащекин.

– А тонконог – как коза! И глаз игрив – как зарница. Ишь косит, ишь косит!.. Да не бойся, ду-ура!

Дворянин огладил коня по крупу, обошел вокруг и снова залюбовался со стороны, как картиной.

– Ну и грудь! Илья Муромец, а не конь. Всей выходкой лев, да и только! И ноздря тонка, как у боярышни… Честных кровей животина. Он, я мыслю, в лошадстве не меньше князей Голицыных али Хованских… А и чепрак богат!

– Каков конь, таков и чепрак, – одобрительно сказал казак Снякин.

– Золотно шитье узнаю бухарское. На Москве видал браную скатерть такого шитья, – сказал дворянин, взявшись за тяжелую, серебряных нитей, кисть.

– Угадал, Афанас Лаврентьич, – подтвердил довольный Федор, – бухарский купец наездом был в Астрахань. У него тот чепрак мой батя-покойник купил.

– Идем в беседку, – позвал дворянин, отпустив казаков и наказав отвести коня на конюшню.

– Мы с тобой, Федор, вроде как братья росли, – сказал дворянин. – В ребячьи годы чинов не знают и все человеки братья. Которые молочные, которые крестовые, а мы сваечные братья. Детское побратимство – в забавах да радостях. Нужды мы тогда не ведали, а пришла кручина – брат брата выручать винен.

– Мудрены слова, – сказал Федор. – Кабы все по тем словам жили!..

– В чем же нужда твоя? – спросил дворянин.

– Нуждишка моя холопья не так велика, Афанас Лаврентьич. Тебе, дворянину, труда не будет, а мне за тебя станет богу молить по вся дни живота[33] .

Они шли богатым садом, разросшимся тут же позади дома. В плетеной беседке, завитой вьюном, куда они вошли, из угла поднялся от книги пан Юрка, поляк, домашний переводчик Ордина-Нащекина.

– Воскресный день, пан, а ты, я вижу, и после обеда покою не знаешь. И от книжного дела надобен отдых, – заметил хозяин. – Поди хоть смороды нарви по кустам и глазам дай мир.

Поляк, поклонившись, вышел. Они остались в беседке одни.

– Скидай кафтан – тут по-свойски. Ишь пекло какое! – сказал дворянин, первым скидывая на лавку шитый парчой зипун и оставаясь лишь в белой рубахе.

– Слыхал ты про новый царский указ, Афанас Лаврентьич? – спросил Федор.

– Про свейских выходцев? Слышал. Тебе-то в нем что?! – удивился дворянин.

– Пошли бог здравия государю на многие лета, а я его мудрости не могу своим хилым умишком постигнуть. Чай, те выходцы християне! – сказал Федор.

– Так что?

– В родную землю от немцев они бегут, а ты им и приюта не дай!

– Не нам судить, Федор. То царская воля.

– Я супротив царской воли и помыслить не смею, да в разум того не возьму… Есть у меня человек. Мне батя-покойник его завещал во всем слушать наместо себя, а ныне, по царскому указу, я того человека повинен, как татя, явить в приказную избу[34] … А батя-то с неба смотрит – кручинно ему…

– Как я пособлю в той нужде? – спросил дворянин.

– Ты к воеводе вхож. Слово молвишь за того человека, и воевода его в покое покинет, а я за то воеводе от скудных своих доходишков дар принесу и тебя не забуду…

– Что же, стану просить воеводу. Авось упрошу, – сказал дворянин.