Остров Буян - Злобин Степан Павлович - Страница 110

– Кузьма Минин, блаженныя памяти, не мятежом дерзал на предержащие власти, а иноземных изгнал из отечества. То и слава ему вовеки, а мятежник как с Мининым может равняться!.. Ну, иди, – отпустил Захарку владыка.

В эту ночь Макарий не ложился уже до самой заутрени. Он писал письмо другу и брату митрополиту Никону в Новгород, сообщая планы псковских бунтовщиков и упреждая, чтобы спасти от мятежа не один только Новгород, а все государство.

Никто не задержал поутру монаха, вышедшего из Пскова в сторону Пантелеймоновского монастыря с письмом от владыки к пантелеймоновскому игумну.

Никто не схватил седобородого старца, прошедшего из Пантелеймоновского монастыря в Любятинский.

Некому было держать на дороге лихого всадника, помчавшегося в Новгород из Любятинского монастыря.

Каждый раз, когда заходил в свечной чулан, Томила теперь разговаривал с Истомой, спрашивая его мнения о городских делах. Захарка, Кузя и даже Иванка с удивлением глядели на их дружбу. Сумрачный нелюдим, неграмотный Истома и грамотей Томила – что было общего между ними!

С тех пор как звонарь был посвящен Томилой в тайный замысел, в сердце его загорелся огонь. Не свойственные прежде его душе мечтания роились перед распаленным воображением наяву и во сне. Ему уже представлялось восстание городов и великая земская рать, как море разлившаяся по Руси за народную правду. Он слышал могучие, как медные трубы, голоса, поднимающие народ на восстание против бояр и богатых. А впереди народа всегда на белом коне представлялся ему то старичок монах, умерший за кружкой в кабаке, то молодой разудалый Кудекуша в красной рубахе с засученными рукавами, богатырь и красавец.

Наблюдая отца, Иванка видел в нем новое: отец стал прямее и словно выше, молодыми и горящими стали суровые глаза. Он был еще молчаливее, чем раньше, но теперь это была уже не угрюмость, а скорее, торжественность, которую он словно опасался нарушить. Бабке не приходилось уже посылать его к Земской избе на площадь. Он ходил туда сам каждый день, но ничего не рассказывал дома. Когда, возвратясь домой с площади, он в рассеянности садился к столу, забыв помолиться, бабка не решалась ему сказать, как бывало раньше: «Басурман, оксти лоб-то прежде!» Молча моргнув и сжав губы, клала она ему ложку и, пока он был дома, не болтала о рыночных слухах и домашних пустых новостишках.

Однажды после еды Истома в забывчивости не взял своих костылей и шагнул без них от стола.

– Бачка, ты ли то? – радостно закричал Иванка.

– Бачка без клюшек! Бачка без клюшек! – восторженно зашумел Федюшка.

Груня всплеснула руками, опустилась к столу на скамью и заплакала радостными слезами.

Бабка, умильно глядя в лицо Истомы, крестилась, как на икону.

– Чего вы, чего?.. – в смущении пробормотал звонарь. – Не все быть калекой.

Он возвратился и взял костыли, все еще не решаясь остаться сразу без них.

…Дней десять во Всегородней земской избе шли споры и перекоры меж выборными. Наконец челобитье к царю было все же составлено. Сполошный колокол снова созвал народ к Рыбницкой башне на площадь для избрания посланцев в Москву с челобитьем. Выбирали порознь «от всяких званий» – от дворян, от больших, середних, меньших посадских, от стрельцов, казаков, от попов и монахов.

Когда избрание челобитчиков было закончено и народ расходился с площади, стоявший в толпе Истома увидел Гаврилу-хлебника, Прохора Козу с приятелем – стрелецким десятником Максимом Ягой – и Томилу.

– Томила Иваныч! – не по-бывалому смело и громко позвал Истома.

– Здоров, звонарь! – отозвался Томила.

– Не скачи-ка! Мне так не угнаться, постой!

Томила отстал от спутников.

– Кого же обрали к царю-то, Томила Иваныч! – с горечью воскликнул Истома. – Невесть кого: конокрада-барышника Никифорку Снякина! Уж этот посол наворочает дела в Москве: до царя с челобитьем дойдет ли, а коней у московских людей покрадет – голову про заклад!

– Миром выбрали, – возразил летописец.

– Тьфу ты, миром! Да нешто так выбирают! По мирскому делу такие ли люди надобны! Ни единого человека доброго не обрали!..

– Идем-ка, что ль, с нами, Истома. Посидим, потолкуем, – позвал Томила. – Максим вина принесет, а в закуску груздочки.

…Гаврила и Прохор удивленно взглянули на нового гостя Томилы.

– К винцу и пьяница! – подмигнул Истоме Прохор.

– А мне его хоть не будь! Без вина, вишь, хмелен! – возразил Истома.

Максим Яга разливал по стаканам водку.

– Слышьте, братцы, пить пей, да дело разумей! Чего же ныне деять? Челобитчики выбраны никудышны людишки: глянь туды, глянь сюды – ни единого нет, чтобы тайное дело наше ему поверить, – сказал Томила. – Кому же теперь дать послания наши? Как мыслишь, Левонтьич?

Хлебник крякнул, поставил пустой стакан и черпнул из блюда грибов.

– Попадья успенская, что ли, тебя полюбила, Иваныч! Экие грузди! Окроме нее, нигде не едал таких, – сказал он.

– Груздочки на славу! – поддержал и Коза.

– Знать, грамота и в грибах тоже надобна, – вставил словечко Яга.

Истома смолчал. Поставив пустую кружку на стол, он забыл закусить и хмуро поглядывал на собутыльников.

– Истома, а ты что же груздей! – угощал хозяин.

– Грустей да печалей всю жизнь довольно. Радостей человеку мало, – сказал звонарь. – Как же земское дело теперь, Томила Иваныч?

– Сам видишь, люди не те.

– Устрашился, стало? Так что же ты, человек еси али рак, что задом попятился! – внезапно напал Истома.

Постучались в ворота.

– Кого-то бог дал!

Томила вышел. Возвратился в избу с одним из только что выбранных челобитчиков – Савелием-рыбником.

– Вот и Савося под чарку! – приветливо воскликнул Яга.

– Ох, братцы, без чарки мне жарко! – сказал с сокрушением рыбник, подсаживаясь к столу.

– Что так? Народ тебе честь оказал, а ты экой жаленушкой ходишь! – усмехнулся Гаврила. – Трахни-ка поставушку да расскажи, что стряслось.

Рыбник выпил, скользнул взглядом по столу, закусил.

– Назвался груздем – полезай в пузо! – с невеселой шуткой сказал он.

– Чего же у тебя стряслось? Аль опять из-за плеса с Устиновым тяжба? – спросил Томила.