Остров Буян - Злобин Степан Павлович - Страница 107

Кот стал умываться.

– Вот то-то и дело. Люди добры всегда поутру перво рыльце моют! – сказал Томила.

Расчистив тропу до ворот, он скинул сукман и рубаху, схватил в обе пригоршни снегу и стал растирать лицо, руки, шею, грудь и бока, громко кряхтя от холода и стараний.

– Э-эх, благодать!

Он скомкал снежок и пустил им в кота. Кот, терпеливо ждавший на тропке хозяина, резво скакнул в открытую дверь сеней и, уже выгнув хвост, ожидал у двери.

Томила вошел, достал с полки хлеб, горшок с солеными огурцами и налил коту молока в черепушку. После еды он втащил из сеней тяжелый сундук, набитый старым тряпьем и давними черновыми листками никому не нужных чужих челобитных, два дня назад откопанный из земли. Среди бумаг были запрятаны и заветные листы «Правды искренней».

Разбросав по избе ворох разного хлама, он стряхнул пыль с пожелтевших листков своей летописи и при свете свечи начал их разбирать.

Кот привычным прыжком вскочил к нему на загорбок и замурлыкал.

– Сиди, сиди там, молчи! – проворчал Томила.

Он придвинул ближе к себе листок бумаги и углубился в чтение.

«…Иные плетут: не смеешь-де ты, человече, на новое устроение жизни собой посягать. Что есть добро и что зло, о том бог печется. Не человечьим умишком и силами новый уряд на земле ко правде чинить. От дедов, дескать, заведено, а внуки того и помыслить не смеют, чтобы древность порушить. Мол, так все и будет идти, как от сотворения мира, – перечитывал Томила. – А ну-ка, робенький разум, размысли получше: были ль от сотворения мира удельны князья и куды они ныне делись? Как народились, так и растаяли в течение времени. А Русь была ль христианской державой прежде святого князя Владимира[161] ? А где Перун? Куды делся?[162] И анператоров славных, и царства великие, и ложных богов, и капища их времена пожрали».

Дверь избы распахнулась.

Томила вздрогнул и, оглянувшись, ревниво сунул под стол исписанный лист. Кот недовольно спрыгнул с его шеи на пол. На пороге стоял Гаврила. Узнав хлебника, Томила привычным движением отбросил с лица нависшие волосы и отложил бумагу.

– Ты чтой-то, Иваныч? – с усмешкой спросил от двери Гаврила. – День божий, а ты со свечой! Аль по ком панихиду служишь?

Томила только теперь заметил, что рассвело.

– В древности был философ Диоген[163] премудрый, – также с усмешкой сказал он. – Тот философ, зажегши светец, ходил днем. И спрашивают его: «Пошто светец носишь?» А он: «Человека ищу!»

– А ты чего шаришь с огнем?

Томила загасил свечу.

– И я – человека. Свечу зажег да сижу. Мыслю, что истинный человек и сам на свет приберется. Вишь, не ошибся! – полушутя отозвался Томила.

– Слышь-ка, Иваныч, дело не в шутку, – прервал его хлебник. – Пошто в такой день сидишь дома? Тебя народ обрал составлять челобитье, а ты отрекся и в Земскую избу нейдешь. Я за тобой. Одолели нас большие да дворяне…

– Шум один в Земской избе: голова болит. Не пойду я больше туды, Левонтьич, – просто сказал Томила. – И не к чему: што на Москву писать? Правды искать? Есть правда в Москве у царя, да не про нас! Боярскую силу писаньем не сломишь! Видишь, наши махонькие дворянишки, да и то как взъершились!

– А куды же писать?

– Ты ворочайся пока в Земску избу, Левонтьич. Ужо приходи. Мы с тобою вместе рассудим, куды писать.

– А как же, Иваныч, нам с челобитьем? – растерянно спросил хлебник.

– Беда-то! Аль без Томилы грамотных нету? Напишут! Ступай, Левонтьич. А спросят – скажи: я недужен… Простыл али что…

Хлебник вышел, а Томила, собрав листки своей «Правды», ссыпал обратно в сундук и вытащил в сени.

– Нет, ныне не летопись, не челобитье к боярам – надо иное писать! Слышь, котище, настало, знать, время на все государство дерзать, дедов и прадедов старый порядок порушить… Чего ты вертишь хвостом, спину гнешь? Разумеешь, куды твой хозяин метит? Скажут, безумием обуян и гордыня заела?.. Ништо!.. Давай-ка писать ко всему народу… Послушаем, что народ ответит…

В первые дни своего пребывания во Пскове Иванка еще страшился, что люди владыки могут его схватить. Свержение воеводской власти не освободило ни дворянских холопов, ни монастырских трудников. Спор шел словно только между посадскими и воеводой, и будто все было лишь из-за хлеба. Потому, опасаясь жить у отца во «владычном» доме, где помещалась свечная лавка и куда Истома теперь был переведен сторожем, Иванка скрывался от власти Макария в доме Гаврилы. Кузя тоже почти все время свое проводил здесь. Когда он приехал в Порхов, мать уже оправилась от болезни, и, хотя, отправляя мужа и сына во Псков, она просила их поспешить назад, – они не спешили.

Придя от отца, к которому забегал в сумерках повидаться, Иванка узнал, что заходил Томила Иваныч, взял с собой Кузю и наказал Иванке тотчас же прийти к нему. Иванка застал у Томилы, кроме Кузи, еще и Захарку Пана Трыка. Летописец читал им свое писание:

– «Земские люди малые и середние, стрельцы, пушкари, священники, трудники монастырские, крестьяне, не тошно ли вам житье от бояр, воевод и от больших гостей торговых?! Всех нас пожрут сии лютые звери, коли не встанем в силе по городам. Сбирайте по всем городам ополчение на изменных бояр. Как мы, псковские мужи, встали, так же вставайте!..» – читал Томила.

Захарка и Кузя слушали. Иванка, войдя, снял шапку и остался стоять у порога, чтобы не нарушать тишины…

– Эх, Томила Иваныч, каб ты послал, а то все в сундук да в сундук… Что и толку! – воскликнул Иванка, когда Слепой дочитал.

– Как в сундук?

– А про остров Буян написал царю – да в сундук… Я чай, крысы сожрали – видал у тебя в сенях, во какущие ходят.

– Ты мыслишь – и снова пишу в сундук? – хитро усмехнулся Томила.

– А куда?

– Минуло время в сундук запирать! Ко всем людям русским, во все города разошлем.

– Ой ли! Верно, Томила Иваныч?! – воскликнул Иванка, еще боясь вполне поверить подьячему.

– Садись да пиши, чтоб всем городам тех грамот хватило…

– Томила Иваныч… дак то ведь… взаправдашний остров Буян!..

– «Что умыслил, то вынь да положь!» – напомнил Томила. – Берись-ка, рыбак, за перо, – заключил он.