Записки ночного сторожа - Зиновьев Александр Александрович - Страница 23

Почему эта тема меня вдруг зацепила за живое? Она мне не дает покоя. Я чувствую полную беспомощность обрести хотя бы первичную ясность. Физик говорит, что в этой области работали тысячи специалистов. Тут были даже гении. И без специального изучения сделанного нельзя продвинуться вперед ни на шаг. Так ли это на самом деле? Кандидат считает, что все написанное на эту тему — чушь собачья. Надо все начинать заново, с какой-то новой стороны. Эрудиты никогда не делают открытий. Я сказал, что ищу не открытие, а ясность. Кандидат сказал, что это одно и то же. Физик сказал, что в этом деле ясность противопоказана. Ясность есть самоограничение, а последнее есть условность, навязанная извне или принятая добровольно. Как ни крути, а кончишь все равно на уровне популярного учебника ибанизма, ибо в нем истина в последней инстанции. В Ибанске действует такой закон; чем глубже нырнешь, тем ближе к поверхности вынырнешь. Но не вылезешь на поверхность, сказал Кандидат, а так и утонешь в одном миллиметре от спасения.

Гангстеризм

Приехал Чин и разболтал нам тайну величайшей государственной важности. Об этой тайне уже вторую неделю шептались все ибанцы. И заключалась она в том, что одного из высших чинов государства освободили от всех занимаемых постов не по состоянию здоровья, как было объявлено, а как главаря гигантской гангстерской банды. Чин говорил об этом деле так, что если бы мы не знали, кто он, мы бы его приняли за Ярого клеветника. В банду Гангстера, оказывается, были вовлечены чуть ли не все высшие чиновники той части Ибанска, которую возглавлял Гангстер. Так что разделить официальный аппарат власти и его преступную банду было практически невозможно. Просто первый постепенно переродился во второй. Это — обычное дело, сказал Чин. Можно подумать, что это не случалось и ранее и в других местах! А разве во времена Хозяина не произошло это самое в масштабах всего Ибанска?! Гангстера отправили на пенсию, сохранив ему особняк, дачу, машины и значительную часть прочего награбленного имущества. Даже музейную древнюю вазу оставили. Чинов пониже слегка понизили в должностях и поставили на вид. У чинов еще пониже кое-что отобрали и объявили выговор. Чинов еще ниже кое-кого немножко посадили. И так далее вплоть до лиц низших категорий, которым дали большие сроки, а некоторых даже расстреляли (в частности — шофера Гангстера и смотрителя в его гареме). Дело представили так, будто Гангстер и другие важные персоны (больше сотни!) стали жертвами в руках двух-трех проходимцев. У нас все и везде воруют, сказал Чин. Без этого нельзя нормально работать. Но надо же знать меру! Гангстер зарвался. Стал жить как восточный царек. Даже сотрудников ООН менял по капризу любовниц. Столичному начальству завидно стало. Он нарушил наши законы субординации, карьеры и вознаграждения. Хочешь министром быть — гони монету. Хочешь депутатом — гони монету. Степени, звания, премии, поездки за границу, роли в кинофильмах, уклонение от призыва в армию и от тюрьмы, — все это делалось за взятки. Наконец, он нарушил критические размеры воровства. У одной только его жены конфисковали драгоценностей на сумму, превышающую капиталовложения во все сельское хозяйство Ибанска в какую-то пятилетку. Кстати сказать, до конца раскапывать деятельность банды запретили. В частности, сказал Чин, задумчиво облизываясь, о бизнесе с девочками нигде не было сказано ни слова, хотя он был поставлен на широкую ногу. До конца копать вообще нельзя: пришлось бы полстраны сажать. А ниточки оттуда тянулись и в столицу.

После того, как Чин уехал, Кандидат подсчитал, сколько он сам хапанул с государства на ремонт своей новой квартиры. И что здесь любопытно, сказал он, так это наша роль в данном воровстве. Мы же соучастники! Однако мы не заинтересованы в разоблачении Чина. И даже не чувствуем за собой никакой моральной вины. Попробуй, разоблачи, сказал Физик. Тебя же и посадят как клеветника. Представляю себе, сколько разоблачителей засадил Гангстер и его сообщники, прежде чем их скинули. Но в нашем гангстеризме есть свой плюс, сказал я. Наладили же эти жулики подпольный цех в одной комнатушке, который давал продукции больше, чем две передовые фабрики. И какой продукции! Ее загоняли как заграничную! Так что в руках нашего мудрого руководства гангстеризм, в отличие от гниющего Запада, может стать мощным рычагом прогресса. Хватит разговоров, сказал Физик. За дело! Как соучастники преступления, мы должны работать и работать хорошо. Свои преступные денежки мы должны зарабатывать честно.

Потом я рассказал Сменщику об этой истории. Что поделаешь, сказал он. Диалектика! Наша система очень благоприятна для служебных злоупотреблений и гангстеризма. Служебные злоупотребления у нас фактически преступлениями не являются, если они осуществляются в определенных рамках. Это — просто служебные привилегии. Они не разоблачаемы и неразоблачимы по самому нормальному ходу жизни. Наша система порождает гангстеризм как выход за пределы официальной системы власти, как нарушение ее меры. И вместе с тем, она исключает его именно как нарушения меры власти и стремится его пресекать. По возможности без шума, конечно. Как свои семейные делишки. Наша система власти искренне враждебна гангстеризму, ибо сама она имеет ту же самую природу. Она законна, а специфически ибанский гангстеризм есть ее двойник, незаконно узурпирующий ее функции и привилегии. Сменщик говорил еще что-то необычайно умное, но мне стало скучно. Это общество не интересно даже с точки зрения его научного понимания. И в этом его сила. Вряд ли найдется человек, который способен исследовать его всесторонне и до самых сокровенных глубин. Любой исследователь сдохнет от скуки, не пройдя и половины пути. Зачем нужны длинные и нудные исследования, если результат их известен заранее: оптимистическая стабильная бесконфликтная помойка, и больше ничего.

Провал Неврастеника

Провалился Неврастеник совершенно случайно. Были мы на дне рождения у одного нашего сослуживца. Обычный вечер. Обычный треп. Обычная жратва (добытая, кстати сказать, с большим трудом) и выпивка. Уходя домой, Неврастеник прихватил какую-то книжонку, изданную Там, на Западе. До утра, как водится в таких случаях. Дело обычное, такие книжонки мы почитывали регулярно, беря их порой у стукачей и даже у профессиональных сотрудников ООН и прочих высших органов Ибанска. Дорогой к Неврастенику прицепились пьяные ребята. Началась потасовка, и их всех забрали в милицию. Обыскали. Нашли книжку. И мирно отпустили домой. Было это случайно или специально подстроено, установить невозможно. Важен результат. Дома Неврастеник застал Журналиста, который заскочил якобы на минутку и собрался уходить. Но не успел. Зашел участковый милиционер и потребовал предъявить документы. Произошел маленький скандальчик. Журналист возмутился и сказал, что он это дело так не оставит. Потом пришли молодые люди из ООН. Они были безукоризненно вежливы. Неврастеник, утративший к этому времени остатки мужества, отдал им листочки, которые не успел отнести к приятелю, назвал приятеля, сослуживца, всех гостей сослуживца и всех тех, кто когда-либо слушал или читал его сочинения. Ему сказали спасибо. Но что поделаешь, служба — не дружба: сообщили на работу. И в Институте завели персональное дело Неврастеника. Сотрудники пришли в возбуждение, шептались по углам, часами разговаривали на эту тему по телефону. Неврастеник ходил убитый ожиданием расправы. И выглядел героем. Жизнь обрела смысл. Неврастеник на глазах вырастал в личность. Вверху ему сказали: ты не бойся, в обиду не дадим, но на твоем примере проведем воспитательную работу. Главное, ты сам должен осознать все и помочь нам. Ты же наш человек, ибанист! Конечно, сказал Неврастеник, я ибанист, наш человек. Я готов сделать все, что прикажете. На этом можно было бы поставить точку в истории Неврастеника: ему объявили выговор без занесения в личное дело и перевели в другой отдел, в котором более здоровый и крепкий коллектив. Но произошла еще одна нелепость в цепи нелепостей: Журналист все-таки тиснул где-то заметочку о том, как зажимают творческую интеллигенцию в Ибанске, и намекнул в качестве примера на Неврастеника. И дело Неврастеника обрело совсем иной, далеко не комический вид.