Русская трагедия - Алешкин Петр - Страница 8

Светлана неожиданно для Анохина быстро открыла глаза, взглянула на него, фыркнула, улыбнулась спросонья, показала ему ямочку на щеке и уткнулась в плечо, защекотала шею челкой. Дмитрий прижал к себе девушку, и она устроилась поудобней у него на плече, обвила его руками и зашептала:

— Я не понимаю, что было со мной вчера. Я не знала, что такое бывает… Что это?

— Бунин писал, это солнечный удар… В Лос-Анджелесе страшная жара.

— Вчера нас покинул разум, — зашептала она вновь. Видно, думать, говорить о вчерашнем ей было приятно.

— Да-да, он почувствовал себя лишним и ушел.

— Я не хочу вставать.

— Полежи еще. — Он перевернул ее на спину, склонился над ее лицом и стал тихонько, едва касаясь, водить пальцем по ямочкам на ее щеках, по носу, бровям. — Я хочу тобой налюбоваться!.. И сожмется душа от нежданной, негаданной нежности, от земной и родной, от твоей неземной красоты…

— Что такое красота?

— Ты хочешь спросить, сосуд ли это, в котором пустота, или огонь, пылающий в сосуде? Красота — это ты, ты — сосуд, пылающий огнем!

— Ты все шутишь, — быстро сжала она, вытянула губы, поцеловала его палец, которым он коснулся ее губ.

— Я не шучу. — Он глядел на нее, водил пальцем по лицу и шептал неспешно: Я сейчас созерцаю небесную красоту… Ты хочешь знать, что такое красота? В чем она? Красота в ритме твоих бровей, губ, тоне щек, в красках твоих глаз, волос. Сочетание всего этого я нахожу прекрасным потому, что, с одной стороны, оно поражает меня новизной, свежестью, живостью, а с другой — напоминает что-то былое, милое, что я любил когда-то и забыл за давностью лет. Сочетание тона, ритма, красок, запаха, да-да, запаха, и, может быть, еще чего-то, что я не могу назвать словами, привлекательно, близко моему темпераменту, моей психофизической конституции. Сейчас, когда я гляжу на твое лицо, я ощущаю волнение, но не физиологическое, а интеллектуальное, с налетом чувственного, волнение, переходящее в какой-то мистический восторг. Эти чувства веселят мне душу, рождают довольство, ощущение силы и освобождения от земных оков. В то же время я ощущаю в себе нежность, покой, духовную отрешенность, слияние с какой-то высшей сущностью. Все эти ощущения мне чрезвычайно приятны, удовольствие от них превосходит все мыслимые удовольствия. Как мне кажется, эти ощущения, с одной стороны, утешают меня, я становлюсь более терпимым, великодушным, а с другой — делают меня уверенным в себе, сильным, укрепляют мой характер, побуждают к действию, увеличивают способность к правильным поступкам. Не к безрассудным, а к правильным. Впрочем, часто безрассудный поступок в глазах людей рассудительных на деле самый правильный… Ну как, ты все поняла? Я толково, не слишком нудно тебе объяснил, что такое красота?

— Как профессор… Я чуть не уснула. — Она притянула его к себе и поцеловала в губы, потом оттолкнула, говоря решительно: — Встаем, а то город не увидим!

Весь день они провели в Юниверсал-студии, пеклись на солнце в очередях к аттракционам. Светлана оглушительно визжала на крутых виражах американской горки, которую здесь называли русской горкой. Вела себя озорно, непосредственно, по-детски и на других аттракционах. Взвизгивала, шарахалась от края вагончика, когда огромная акула внезапно, с громким фырканьем, так, что брызги летели во все стороны, выныривала рядом с ней из воды озера. На нее оглядывались, смеялись добродушно, любовались ею. Особенно понравилось Свете путешествие на машине времени. Там она навизжалась досыта! Аттракцион был сделан так, что создавалась полная иллюзия огромной скорости машины по воздуху, по реальным горным ущельям с водопадами, с вулканами, выбрасывающими вверх раскаленные камни, с потоками огненной магмы. Казалось, что машина вот-вот на полном ходу врежется в скалу, нырнет в воду! В самые последние мгновения она успевала с ревом, грохотом, с ужасной тряской круто вильнуть в сторону, спастись. Казалось, действительно, ее проглатывает, а потом выплевывает огромный динозавр. Даже Дима вскрикивал, сжимался в опасный момент, с восторгом слыша ее звонкий визг, чувствуя, как впивается она в него руками, ища спасения. Как у нее блистали глаза! Как она сияла от пережитых ощущений! Как была красива!

— Как здорово! Ну, здорово!.. Ой, сердце совсем зашлось! — Она, обхватив его руку, прижалась к ней. — Натерпелась страху!

Запомнился и Юрасик парк, куда они стояли особенно долго, больше часа, на жаре, на пышущем огнем асфальте. Наконец дошли, сели в большую широкую лодку и поплыли потихоньку меж зеленых островов, на которых то на берегу, то в воде лежали, стояли, паслись, дрались динозавры, ящеры, бронтозавры в коре панциря. Все они жили, пили воду с берега, поднимали головы и правдоподобно разглядывали проплывающую мимо лодку. Один динозавр, с огромной шеей, как стрела подъемного крана, нагибался к воде, доставал со дна, рвал зубами водоросли и спокойно жевал их, поднимая свою страшную голову на огромную высоту. Вода стекала с водорослей прямо на людей в лодке. И вся эта нечисть жила, шевелилась, пищала, кричала омерзительными голосами.

— Смотри! Ой! — дергала его за рукав Света, вертелась, указывала то на одного, то на другого зверя.

До глубокой темноты, пока работали аттракционы, переходили они из павильона в павильон. Возвращались домой возбужденные, усталые.

— Давай поужинаем дома… Купим еду в магазине. Я устала от шума, хочу побыть вдвоем.

— Я тебе не надоел еще? — шутливо спросил Анохин.

— У меня такое чувство, что я тебя знала всегда. Даже не верится, что мы всего три дня вместе… Главное, я почему-то веду себя с тобой совершенно естественно, мне ничуть не хочется сдерживаться, играть, казаться лучше, чем я есть на самом деле. Я совершенно свободна, раскованна… И мне так хорошо! Жаль, что это будет всего лишь месяц! — (Анохину приятно было слышать признание Светланы. Он не знал, что ответить ей, и по привычке своей иронизировать хотел пошутить, что она в свободной стране, потому чувствует себя свободно, но не стал сбивать ее искренний порыв). — Я впервые поняла слова: за мужчиной как за каменной стеной… Мне не надо ничего решать, не надо думать, что делать, как вести себя, куда идти. Куда ты поведешь, там мне хорошо… Раньше я этого не знала, не догадывалась, что так бывает…

— Это потому, что ты моя рабыня, — все-таки не удержался на серьезной волне Анохин, подтрунил.

— Да, я рабыня! Я рабыня! — подхватила, закричала она громко, поднимая вверх руки, подставляя их ветру. — Мне сладка жизнь рабыни! — И звонко запела: — А я сяду в кабриолет и поеду в Голливуд!

Мчались по автобану мимо освещенных прожекторами стеклянных небоскребов, устремленных в бледное от огней почти беззвездное ночное небо Лос-Анджелеса.

— Хочешь, сейчас выпьем вина, перекусим и поедем купаться в ночном Тихом океане? — предложил он, когда она замолчала, успокоилась, устроилась на мягком, удобном сиденье машины.

— Хочу, хочу, хочу! — вновь закричала Светлана, видимо, возбуждение, подъем, энергия распирали ее, и она пыталась выплеснуть их.

— Ах ты, непоседа! Трясогузка! — захохотал он, любуясь ею. — Секунды на месте не посидит!

В супермаркете они услышали русскую речь в одном месте, потом в другом, поразились тому, как много здесь русских, и невольно затаились, перестали разговаривать.

Вернувшись из магазина, сидели за столом долго, неспешно пили вино, отдыхали, разговаривали.

— Откуда здесь столько русских? — спросила Светлана.

— Эмигранты. Их в Лос-Анджелесе сто тысяч, — ответил Анохин и вдруг засмеялся, спросил: — Почему ты в магазине затихла, когда услышала русскую речь?

— Не знаю… Как-то не хотелось, чтоб поняли, что я русская…

— Это наша национальная черта! — горько усмехнулся Анохин. — Все прочие, будучи вдали от Родины, как только услышат родную речь, бросаются друг к другу, а мы, русские, прячемся, чтоб нас не узнали. В эмиграции все стараются жить поближе друг к другу, национальные общества создают, свои кварталы в городах, только мы, русские, за границей стараемся держаться подальше друг от друга, стараемся нагадить друг другу, особенно тому, кто чего-то достиг, в чем-то преуспел. Только мы, русские, друг друга едим и тем сыты бываем.