Русская трагедия - Алешкин Петр - Страница 14

Светлана снова положила телефон на стол с прежним отрешенным видом и пробормотала задумчиво:

— Может быть, не все так плохо?

— Что тебя тяготит? — спросил тихо Анохин.

Девушка неожиданно нервно вздрогнула от его голоса, словно возле ее уха прозвучал выстрел, взглянула на него:

— Прости, прости!

— Что я тебе должен прощать? В чем ты предо мной провинилась? Ну-ка, колись! — шутливо заговорил Дима.

— Ой, какое же я трепло! Все растрепала маме!

— Насколько я понял из твоей трепотни, — начал Анохин шутливым тоном, но закончил серьезно: — Ты согласна стать моей женой… До тебя я не подозревал, что в мире есть такая страсть, какая кипит во мне. Безумство какое-то!

Комнатка в рыбацком домике, как прозвали дом на берегу озера Дима со Светой, была маленькая. Почти всю ее занимали кровать, небольшой шкаф и два кресла с тумбочкой между ними.

Времени по лос-анджелесским меркам было совсем мало, когда они легли в постель. Светлана то ли от хмеля, то ли оттого, что перенервничала, а теперь расслабилась, заснула мгновенно, прижавшись к нему всем телом под толстым мягким одеялом. В комнате было свежо, прохладно, и от этого особенно хорошо и приятно было чувствовать тепло девушки, думать о будущем с ней, думать, что приходится снова начинать жизнь с нуля, как двадцать лет назад, когда он бежал из Тамбова. Жизнь завершила круг. Все начинается сызнова. Тогда он был ответственен только за себя, а теперь не одинок. Рядом с ним юная невинная душа. Чего она так опасается? Что ее так тяготит? Почему так страшится встречи со следователем? Не из-за темной истории с Левчиком сбежала она в Америку? Что она значит для Левчика? И что он значил для нее? Ксюша знала бы об их отношениях, если бы что-то было. Ведь они жили в одной комнате. Не скроешь ничего. Но видно, хорошо видно, что Светлана впала в прострацию именно из-за известий о Левчике. Не из-за этой ли истории она так легко согласилась стать его женой? Не переменит ли она завтра свое решение? От этой мысли стало грустно, печально и подумалось: что он даст ей здесь, если она всерьез решится остаться с ним? Это сейчас, когда она открывает мир для себя, все ей кажется чудесным, а он ангелом. Неизвестно, как встретит его американская земля, как к нему отнесутся власти. И как он отнесется к ним. Свою власть он не любил! Не любил — слишком слабое слово. Анохин при каждом удобном случае старался высказать свою точку зрения на эту власть, все время называл ее криминальной, бандитской, которая думает только о своем личном кармане, порвет глотку любому умирающему с голода пенсионеру, если представится малейшая возможность хоть на копейку за его счет пополнить свой карман.

Помнится, как заржал он, когда рано утром девятнадцатого августа девяносто первого года узнал о ГКЧП, который возглавил Янаев. Все три дня он смеялся, наблюдая за государственной комедией, особенно развеселился, когда узнал, что председатель КГБ не сообразил, что надо хотя бы пяток человек, начиная с Ельцина, посадить под домашний арест. Остальные бы и не пикнули, мгновенно присягнули бы трусливым путчистам. Анохину ясно было, и он говорил всем об этом, что Ельцину будет нужна кровь для весомой победы, чтобы показать всем, что это была не комедия, а драма, что он действительно рисковал. И точно. Президент организовал убийство четверых молодых людей, двое из которых погибли случайно, третий был исполнителем, а четвертого — безвинного солдата — убили, сожгли ельцинские бандиты. Троим: тому, который тупо исполнял приказ по пуску крови и заслуженно пролил свою, и тем двум парням, случайно оказавшимся жертвами, присвоили звание Героев России, с великими почестями похоронили на глазах у всей страны, а смерть солдата, того, кто единственный заслуживал звания Героя России, потому что погиб на боевом посту от рук преступников, верный присяге и своему служебному долгу, замолчали, отправили его труп домой втихаря и тайком от страны похоронили.

А через два года в октябре девяносто третьего, когда Ельцин из танков расстреливал здание парламента, Анохину было не до смеха. Он кипел от возмущения и в тот же день задумал повесть о великой провокации, которую устроил президент, чтобы уничтожить ненавистный ему парламент. Написал он ее в Ялте, в Доме творчества.

Знакомые Анохина, прочитав повесть, спрашивали: не вызывали ли его в КГБ, не притесняли? Как отреагировала на повесть власть?

— Никак! — отвечал, смеясь, Анохин. — Не заметили!

— Ты зря смеешься, — предупреждали наиболее осторожные и опытные. — Там все замечают, отмечают!

— Плевать я на них хотел!

Потом Анохин, потрясенный убийством генерала Рохлина, за два часа написал рассказ "Убийство генерала". Он описал подробно, как по приказу Ельцина убили генерала и под страхом смерти детей и внуков заставили жену взять на себя убийство мужа. Рассказ был напечатан в оппозиционной газете в день похорон Рохлина.

Писал Анохин и едкие сатирические повести и рассказы о действиях правительства, печатал их в журналах, в своих книгах. Знакомые, встречая Дмитрия в ЦДЛ, говорили ему, что доиграется он, непременно доиграется. Зря думает, что такие вещи сходят с рук. Но Анохин не мог сдержать себя, своих эмоций, выплескивал их на бумагу. Он писал бы еще больше, если бы не отнимали время издательские дела.

Галя всегда была против таких его вещей, до скандала доходила, рвала рукописи. И он стал скрывать от нее, что пишет.

В марте Анохин получил телеграмму от брата из своей деревни: мать заболела! Дима собрался туда в субботу. Галя наотрез отказалась с ним ехать, не пустила ни сына, ни дочь. Они даже поругались из-за этого. Галя говорила, что нечего туда ездить. Ничего страшного не произошло. Старые люди всегда болеют. Это их удел. Чуть человек закашляет, так сразу надо бросать все, мчаться к нему. Но Анохин представил себе, что не увидит мать в живых, не поговорит с ней напоследок, и твердо решил ехать в деревню. Брат только раз давал ему телеграмму, когда умер отец.

Солнце растопило снег на дороге. Асфальт на Волгоградском шоссе был сухой, хороший. Вдоль дороги еще высились горы грязного, подтаявшего на солнце снега. Небо безоблачно. Солнце светило сбоку, слева. Приятно грело щеку, руки. Попутных машин было мало. И Анохин докатил на своем «Мерседесе» до Тамбова в хорошем настроении. Он не спешил, не гнал сильно. Торопиться было некуда. Всю дорогу он думал о героях своего нового романа, весь ушел в него, забылся. Обдумывал он свои произведения чаще всего в дороге. Когда ехал на работу или возвращался домой. В этот момент он весь сливался с машиной, становился с ней одним целым. Глаза, руки, ноги сами автоматически, бессознательно делали свое дело. Притормаживали где надо, поворачивали, резко увеличивали скорость, если надо был кого-то обогнать.

В Тамбове, потихоньку выезжая из переулка, Анохин глянул, нет ли запрещающих знаков на разворот, нет ли прямой линии по центру. Ничто не запрещало ему развернуться. Он сместился к центру, убедился, что впереди нет помехи, заметил позади машину, но она не мешала его маневру. Все это он сделал спокойно, автоматически, как делал сотни раз за день, мотаясь по Москве, и начал разворачиваться. Удара он не почувствовал, испугаться не успел, потерял сознание. Очнулся, «Мерседес» его стоит у обочины. Мотор молчит, стекла выбиты, и кровь ручьем льет с головы ему на тельняшку. Дима схватился рукой за голову, почувствовал в коже осколки битого стекла и стал их быстро выковыривать и выбрасывать в разбитое окно. Странно, но боли он не чувствовал. Это его сильно удивило и почему-то обрадовало. К машине подскочил молодой милиционер небольшого росточка, с испуганным лицом, рванул дверь. Она легко открылась.

— Как ты? — воскликнул он.

— Живой, — отозвался Дима, вылезая из машины. Милиционер взял его за руку, стал помогать.

Кровь по-прежнему обильно текла по шее Анохину на грудь, растекалась по тельняшке темно-красным пятном. Задняя дверь и крыло машины были разбиты, стекла рассыпались на мелкие кусочки. Колесо от удара перекосилось и ушло под кузов. Удар был мощный. Такой, что его тяжелый «Мерседес» на сухом асфальте развернулся на триста шестьдесят градусов, сделал полный круг. «Жигули» врезались в него правым углом. Они стояли посреди дороги с разбитой фарой, бампером, крылом, капотом. По виду «Жигуль» пострадал меньше «Мерседеса». А водитель его, коротко стриженный крепкий парень, топтался рядом со своей машиной. Он был немного возбужден, но испуганным и растерянным не казался. Впрочем, и Дмитрий почему-то совершенно не чувствовал страха, почему-то был спокоен, даже было какое-то ироническое настроение. И не было жалко разбитой машины. Объяснить такое свое состояние он не мог. Может быть, все его существо бессознательно, безотчетно радовалось, что остался в живых. Но мыслей у него таких не было, это он хорошо помнит. Голова была ясная.