Тайна королевы - Зевако Мишель - Страница 6

— Возьми. Это только задаток.

Глаза старой мегеры засверкали, словно раскаленные уголья; она с жадностью схватила протянутый кошелек, и он тотчас же исчез в складках ее платья. Сгибаясь в три погибели и рассыпаясь в благодарностях, она думала: «Господи Иисусе, кажется, моя старость обеспечена!.. Да благословит Небо щедрость этой дамы!»

Занавеска задернулась, и Ла Горель вновь услыхала мелодичный голос:

— Послушай, я знаю, где тебя искать, однако этого мало. В любую минуту ты можешь вспомнить нечто важное, о чем тебе захочется рассказать мне. Следовательно, тебе необходимо знать, как меня найти и где я живу. Я — герцогиня Соррьентес и живу во дворце Соррьентес. Ты знаешь этот дворец?

— Нет, сударыня. Но не беспокойтесь, я узнаю и разыщу его.

— Не утруждай себя понапрасну. Я сама тебе все объясню: дворец Соррьентес стоит позади Лувра, в глубине улицы Сен-Никез, сразу за часовней Сен-Никез. Окна его смотрят на три улицы: Сен-Никез, де Сен, что тянется вдоль реки, и тупик, отходящий от улицы де Сен. С каждой улицы во дворец ведет свой вход. Если тебе понадобится меня увидеть, ты постучишь в дверь, выходящую в тупик. Стучать будешь трижды, после каждого удара немного подождешь. Тому, кто выйдет тебе навстречу, ты назовешь свое имя. Запомнила?

— У меня хорошая память, — улыбнулась Ла Горель. — Судите сами: госпожа герцогиня де Соррьентес. Дворец Соррьентес в конце улицы Сен-Никез. Маленькая дверь, ведущая в тупик, который отходит от улицы де Сен. Стучать три раза, после каждого удара немного подождать, сказать свое имя тому, кто откроет дверь. Я ничего не забыла?

— Нет, все в порядке. Можешь идти.

Ла Горель отвесила портшезу низкий поклон. Затем она поспешила на улицу Сент-Оноре, чтобы увидеть, что же все-таки произойдет с этим Ландри Кокнаром, к которому она, похоже, питала особую ненависть. Однако не сделав и пары шагов, она заметила обоих Пардальянов. И вновь, как и в первый раз, при виде их ее охватило беспокойство. Она отступила и, затаив дыхание, притаилась за носилками.

Дойдя до улицы Гренель, отец и сын как бы нечаянно дважды повернули налево. Проходя мимо портшеза, они увидели Ла Горель и решили приглядеться к ней повнимательнее. Они еще были слишком далеко, чтобы слышать голос герцогини Соррьентес, все еще остававшейся невидимой за своими плотными шторами. Пардальяны миновали портшез как раз в ту минуту, когда старуха уверяла, что она ничего не забыла.

Честно говоря, только шевалье де Пардальян прислушался к ее словам, хотя и не придал им никакого значения. Что же касается его сына Жеана, то он даже и не старался уловить их: он сосредоточенно смотрел на Ла Горель и силился вспомнить о чем-то давнем и прочно забытом. Однако ему этого не удалось, и он, по-прежнему в раздумьях, молча пошел рядом с отцом.

Итак, Пардальяны удалились. Отказавшись удовлетворить свое любопытство, Ла Горель решительно повернулась спиной к улице Сент-Оноре и скользнула на улицу Дев-Экю, проделав сей маневр с такой скоростью, что могло показаться, будто у нее внезапно выросли крылья. Вернувшись на улицу Сент-Оноре, оба Пардальяна попали в самую гущу толпы, окружившей отряд, появившийся, как мы уже сказали выше, с улицы дю Кок, и сопровождавший, если верить Ла Горель, самого Ландри Кокнара, о чем старуха только что рассказала герцогине Соррьентес, которая по каким-то своим соображениям — а что это были за соображения, мы скоро непременно узнаем — не пожелала, чтобы бедняга болтался на виселице.

Началась настоящая давка: всем хотелось видеть процессию с осужденным. Надо также сказать, что в толпе наблюдалось некое брожение. Энергично работая локтями, Пардальянам удалось пробраться через это скопище народа. Когда они уже отошли от него на приличное расстояние, Жеан внезапно остановился: от его задумчивости не осталось и следа.

— Черт побери, — воскликнул он, — эта женщина… как красавица Мюгетта назвала ее?..

— Ла Горель, — напомнил ему Пардальян, всегда отличавшийся великолепной памятью.

— Ла Горель! Все правильно!.. Так вот, я уверен, что уже видел ее, только никак не могу вспомнить, где и когда.

IV

НА ПУТИ К ВИСЕЛИЦЕ

Пора заняться отрядом, чье появление вызвало столь необычайное оживление на улице Сент-Оноре.

Люди эти все, до единого, состояли на службе у Кончино Кончини, маршала и маркиза д'Анкра. Однако Кончино Кончини решил лично поучаствовать в забавах своих приспешников, ибо это было для него важно.

Сей итальянец был живым воплощением неограниченной власти, безудержной гордыни, ненасытной алчности и дьявольской страсти к роскоши. Ла Горель назвала Кончини «почти что королем этой страны» — и таково было общее мнение. Под «этой страной» подразумевалось французское королевство, прекраснейшее во всем христианском мире. Кончини завладел им благодаря безумной страсти одной женщины, которой не хватало сил противостоять его деспотизму. Он стал всемогущ, потому что был любовником Марии Медичи, королевы-регентши. Именно поэтому он чувствовал себя «почти что королем». Кончини считал, что может позволить своим слугам развлекаться так, как те считали нужным. Официально прислужники Кончини именовались его личной гвардией, сам же он презрительно называл их «продажными дуболомами».

Вот в чем состояло сегодняшнее развлечение.

Двое гвардейцев, один городской советник, де Роктай и де Лонгвалъ набросили две затяжных петли на шею какого-то бедняги и, держа в руках концы веревок, вели его за собой, словно теленка на бойню. Веревки были длинны, так что между мучителями и их жертвой образовалось изрядное расстояние. Прислужники Кончини хохотали во все горло, и немало праздных зевак разделяли их жестокое веселье: в толпе всегда находятся любители посмеяться над чужой бедой. Подражая городским глашатаям, дворяне выкрикивали тявкающими голосами:

— Дорогу!.. Дорогу мерзавцу, которого мы тащим прямо на виселицу!..

Следом за несчастным двигалось не менее дюжины «гвардейцев» Кончини, среди которых были д'Эйно, де Лувиньяк, несколько городских советников, де Базорж, де Понтрай, де Монреваль и де Шалабр. (Мы вынуждены их назвать, ибо наша встреча с ними отнюдь не последняя.) Эти господа также производили невообразимый шум, осыпая свою жертву оскорблениями и изощряясь в разнообразных остротах. Когда же бедняга останавливался, они принимались колоть его в спину кончиками своих длинных рапир.

За этими господами, опираясь на руку своего конфидента и капитана своей гвардии барона Роспиньяка [2], шел сам Кончини. Он был единственным, кто не смеялся. Напротив, фаворит поглядывал на узника с мрачным беспокойством. Он шел молча, а если и открывал рот, то лишь затем, чтобы приказать своим людям ускорить шаг. Возможно, он уже сожалел, что разрешил эту отвратительную игру.

После такого приказа Роктай и Лонгваль, державшие концы веревок, всякий раз резко дергали за них, угрожая задушить несчастного Ландри Кокнара. К счастью для него, ему то ли по забывчивости, то ли из утонченной жестокости оставили свободными руки, так что он, вцепившись в свои путы, изо всех сил старался ослабить их натяжение. Если это ему не удавалось, он начинал хрипеть и судорожно дергаться, что вызывало очередной взрыв хохота у его мучителей. А уж как они веселились, когда несчастный пытался увернуться от их острых рапир! Искаженное страхом и болью лицо человека, которому каждую минуту грозила смерть от удушья, казалось им удивительно забавным. Давненько они так славно не развлекались. Чтобы продлить удовольствие, они были готовы истязать беднягу Ландри Кокнара бесконечно.

И все же Ландри иногда удавалось обернуться. Тогда он невольно замедлял шаг, и его налитые кровью глаза принимались искать за спинами мучителей самого Кончини. Во взгляде жертвы загоралась ненависть, а Кончини в такие минуты бледнел, вздрагивал, вцеплялся в руку Роспиньяка и хриплым голосом командовал: