Вальпургиева ночь - Завозова Анастасия Михайловна - Страница 30

Я вздохнула и уже хотела обреченно затопать к двери, но Полли поймала меня за подол рясы:

— Слушай, Минька, последний вопрос! Ты как это материлась, когда чуренка этого к порожкам дверью приклеила? Накиус как-то там…

— Да не мат это! — покраснела я. — Это меня дядя-классик научил…

— Классик? — переспросила Полли. — Это как? Достает, как Достоевский, или толст, как Толстой?

— Ни то ни другое! Классик — это человек, занимающийся классической филологией. Ну латынью там, древнегреческим… Авторы древние, — пояснила я. — В общем, некоторые латинские слова звучат в русской транслитерации не совсем пристойно, но при этом в латыни это совсем безобидные слова. «Херенакиус», к примеру, «ежик»…

Полина согнулась от хохота, я продолжала:

— А латинская фраза «Этот ежик взрослеет и тащит таракана» вообще звучит как самый настоящий мат!

— Ой, скажи! — пристала Полина. — Ну Мишка!

Я сказала. На ушко. И, оставив Полину в диком припадке хохота, вышла на улицу.

Паренек обрадовался, будто ему кто «мерседес» подарил.

— Вот спасибо, добрый человек! Ты не сумневайся, к столу пригласим — главное, вовремя от дедова лаптя увернуться. Ваньке-то все равно, он на голову с детства пришибленный, а тебя жалко будет!

— А чего у вас деду, только католик нужен? — спросила я, стараясь делать голос пониже, примерно как у тетки Розы.

— Дык не русский он! — пояснил паренек. — Откуда приблудился, никто не знает. Вроде бы вместе с барином сюда пришел. Это он сам так бает, врет, наверное. Барин всех своих при себе держит… Главное, что веры не нашей. Вечно молитвы по-своему бормочет.

По-своему? Это значит на латыни! Ну все, я влипла. Позор мне, конечно; с дядей-классиком, к тому же латинистом, не знать латыни, но так уж исторически сложилось. Конечно, дядя старался. Всякий раз, когда я гостила у тетки Розы, он пытался мне привить что-нибудь вечное… Только вот учить латынь с настоящим классиком, классиком до мозга костей, — дело не для слабонервных. (На дяде, видимо, сказалось долгое копание в древностях и прочей мертвечине.) Происходило это так. Дядюшка Алексиус брал свой учебник латыни, подсаживался ко мне и робко начинал:

— Может, глаголы поучим?

— Угу…— неуверенно кивала я.

— Прекрасно! — радовался дядя. — Возьмем, к примеру, замечательный глагол «зарезать»…

— Дядя! — ныла я. — Ну вы чего? Гляньте, как все вокруг радостно, солнышко, птички…

— Хорошо, — покладисто соглашался дядюшка. — Можно зарезать птичку!..

Помимо замечательного глагола «зарезать» есть еще много не менее прелестных глаголов: «умертвить», «убить», «повесить», «закопать», «избить», «грязно надругаться», «расчленить» и тому подобных, поэтому долго я не выдерживала…

Ну вот, пока я развлекала вас рассказами о моем замечательном дядюшке, мы с пареньком добрались до построек, в которых жили слуги. В домике, где уже в седьмой раз «на бис» отдавал концы местный конюх, царило с трудом сдерживаемое оживление. В большой комнате стоял накрытый стол, поражавший количеством разнообразного самогона («И на клюковке, и на хмеле, и на яблочках настаиваем», — шепнула мне бабуля с колом, подобревшая в предвкушении хорошего застолья) и стандартным набором закусок. Кроме капустки и грибочков — ни хрена. А нет, хрен тоже есть!

За столом, скромно сложив ручки на коленках, уже чинно сидели все провожающие. Сразу, как только мы вошли, народ оживился и загалдел:

— Проповедь! Проповедь! — Это, видимо, вместо «Тост! Тост! » или «Штраф! Штраф!».

Я беспомощно поглядела по сторонам. Нет, кроме меня, никого в рясе рядом не было. Даже бежать некуда: народ теснится везде — за столом, на лавках, на печи, кто-то высунул нос из сеней. Я размышляла, что бы сказать этакое приличествующее случаю. Как назло, в голову лезли только какие-то неприличные анекдоты… А народ уже волновался, супились брови, надувались губы…

— Проповедь! Я оглянулась на парнишку, который привел меня сюда. Тот скукожился в уголке и тоже долдонит вместе со всеми: — Проповедь!

Я вздохнула. Ладно, товарищи алкаши, будет вам проповедь. Я припомнила теткины рассказы о ее театральном прошлом и об антирелигиозных скетчах, которые им по требованию профкома приходилось разыгрывать. Приосанившись, я забасила, имитируя томное теткино контральто:

— И пришел Иисус к людям, и вопрошал их: «Люди, что Я для вас?» И отвечали ему люди: «Ты нематериальная абстрагированная сущность наша…» И вопрошал их Иисус: «Чего-чего?»

— Чего-чего? — недоумевающе квакнул кто-то слишком трезвый;

Его заткнули. Народ оживился, праздник продолжался, Главное, я что-то сказала… Надо было пользоваться результатами, пока алканавты тепленькие.

— И где тут умирающий? — пробасила я.

— Туточки я! — раздался бодрый голосок из соседней комнаты. Я протопала туда. Все «провожающие» ринулись за мной. В соседней комнате на неком подобии кровати лежал неприлично румяный для умирающего дедок и игриво мне подмигивал. Господи, рассекретил, что ли?

— Не гляди, что он моргает! — шепнул мне паренек, который привел меня сюда. — Это ему еще давно лошадь в лоб дала…

Бог ты мой! А я-то думаю, откуда у дедушки на лбу столь искусно сработанная татуировка в виде копыта?!

При виде меня дедуля вообще оживился и прокряхтел:

— Услышал меня Господь! Теперь помру спокойно…

Сзади слаженно заголосили: Акт первый, все идет по плану…

— Быть! — крикнул дед. — Дайте слово молвить!

Упс, фальстарт! Бабы сзади замолкли. Дедок почесался (не скажу где) и выдал:

— Пошли вон, курицы мокрые, дупеля пьяные, дайте помереть в тишине! Subere, frater!

Призыв подойти, произнесенный на латыни, по-видимому, относился ко мне.

Я отозвалась, припомнив что-то подобающее случаю:

— Obrepo! — «ползу» то бишь.

Повоцарившемуся позади меня молчанию я поняла, что стареющий актер ударился в импровизацию. Народ топтался в дверях, явно не зная, что предпринять. Посценарию, наверное, предполагалась пламенная патетическая речь с последующим, битьем в грудь (исполняет самый трезвый). Затем; на сцену, вероятно, выскакивала примадонна и начинала выть что-нибудь любимое, традиционное, типа «на кого покидаешь, ублюдок, вдову с десятью малыми дитями!»…