Трубка снайпера - Зарубин Сергей Михайлович - Страница 15

— Ещё один секрет слушай, лейтенант. На оружии у тунгусов из рода хамнеганов ведётся и такой счёт: на прикладе маленькими точками, в кружок, отмечают они убитых волков. Закон тайги так велит: даже если один патрон остался и сохатый на мушке, а увидел волка— стреляй. Это самый вредный зверь, сильный и хищный, вечно голодный и жестокий. Изюбрей и коз выгоняет на лёд, молодняк травит, птенцов жрёт. А людям как вредит! Хоть русским, хоть эвенкам али бурятам. К домам и юртам подбегает, оленей давит, овец. Не сожрёт, не унесёт, кровью захлёбывается, а все одно режет. Совсем бешеные есть — слюну по улицам разбрасывают, в дома к ребятишкам лезут. В колхозе было так: тот выходил в почётные люди, кто пушнины много сдал и больше всех хрящиков положил на стол.

— Каких хрящиков?

— По-особому травили вредного зверя, лейтенант. Убьёт охотник волка, отрежет кончик хвоста и в тряпочку завернёт. Не обдирали шкур, брезговали. Для показа в правление приносили… Точки на оружии и хрящики с шерстью от хвоста — вот и верили.

— Понимаю, — сказал Репин. — И волков вы много перебили?

— Много, — сказал Номоконов. — Которые уцелели — на север подались. Мало кто ушёл, самые умные разве.

Человек из тайги давно решил при каждом удобном случае не упускать фашистов — всё равно что волков. Когда солдат вернётся в село, то люди, которые провожали его на фронт, спросят, поди: «А что делал на войне охотник, которому ещё в далёкие годы детства дали прозвище Глаз Коршуна». Шибко острый глаз у этих птиц, которые живут в ущельях близ Нижнего Стана. Седые люди, оставшиеся в селе, не хотят, чтобы погасла заря новой жизни. Они хотят, чтобы мир был кругом, согласие, дружная работа, радость и песни. Однако придётся рассказать о своей охоте весной, на празднике урожая — так всегда бывает.

— Что за урожай весной?

— Обыкновенный, — сказал Номоконов. — У нас урожай перед зеленью считают. Охоте конец, пушнину сдал — веселись! Вот тогда пляшут люди, целый день хороводы водят. Мужчины в цель стреляют, старикам об охоте рассказывают, советы слушают, о новом сезоне говорят. Издавна этот праздник был и при царе. Только шибко пили тогда, а потом молились и снова уходили в тайгу. Хоть ястреба глаз, хоть соболя, а все одно нищими были. Меня, стало быть, и крестили на таком празднике: до пятнадцати лет Хореука-ном, Маленьким Коршуном, называли. Русский поп приехал на праздник, медный крест дал, бумагу. Однако двух седых соболей за это взял. Вот и стал Семёном. Свой бог остался — бурхан, да ещё православного подвезли. Молись! В колхозе осмотрелись таёжные люди, лейтенант, при Советской власти.

На казённой винтовке нельзя отметки ставить — скажут, портишь. Да и отобрать её могут, заменить. Вот почему Номоконов вчера опять разжёг костерик, раскалил проволочку и, потихоньку напевая старую родовую песню доброй охоты, поставил на своей трубке ещё несколько точек. Не понимает сапёрный командир, сержант Коробов, подозрительно смотрит, ругается. Опять, говорит, шаманишь? Каждая точка-это фашист, который уже не сделает ни одного шага по нашей земле! Вот это — первый, гляди. По лесу он бродил, наших птиц стрелял, наши деревья хотел воровать. Вот — второй, с пня завалился. Этих всех подряд в бою уложил. Остальных — по пути к своим, когда отступал. Ну и в сапёрном взводе бил, в обороне. Стало быть, особая здесь молитва, сибирская — понимай.

— Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, — считал Репин. — Да, двадцать восемь точек.

— Ещё, поди, не все, — спрятал солдат трубку. — Которых не видел, что дух выпустили, не делал заметку. Может, ранил, может, не угадал. Случалось, некогда глядеть было. Ну, а эти на глазах упали, намертво. Только так давай, лейтенант. Ты один видел-считал, ты один слышал мой разговор.

— Что так?

— Я не для показа. Тебе пришлось: шаманом признаешь, обманщиком. А я так своему народу скажу, старикам. Нашенские ещё до войны про фашистов услыхали. Да и сам глядел. Звери подошли — однако нет другого слова. Когда первого свалил, один в лесу оставался, никто не заставлял. Гляжу, что поднялась винтовка, значит, сердце так велело. А потом пошло — считать взялся. Только этим делом не хвалюсь, не по себе такая охота, за надобностью.

— Вот именно, из-за суровой необходимости, — сказал Репин. —Разбитые города фашисты считают, сожжённые деревни, захваченные леса, посевы. Давно начали счёт. К двадцать второму июня с большим опытом пришли. Специальные трофейные команды создали. Наших пленных выводят на площади, убитых и раненых снимают для кино, своему народу показывают, перед другими странами хвастаются. Складывают, вычисляют, умножают. По их цифрам, конец нам подходит, амба, каюк. Смеются над нашим многонациональным государством — разваливается, говорят. Просчитаются захватчики, если задымили-загорелись у нашего народа вот такие трубки! Хорошо, договорились… Я никому не скажу о ваших отметках, атолько желаю вам, Семён Данилович, хорошенько украсить отцовский подарок. Этаким народным орнаментом, узором, кружком. Чтобы много фашистских волков поместилось на трубке! Понимаете?

— Места хватит…

— Желаете служить в снайперском взводе?

— Как же… Иначе бы не сказывал, пиши.

— Но у нас особо опасно. За нами фашисты тоже охотятся.

— Ничего, лейтенант, поглядим, чья возьмёт. Сам-то из каких будешь, откель родом?

— Из рабочих, — сказал Репин. — Родом из большого города, из Новосибирска. Учился в школе, в музыкальную бегал, на заводе работал… Потом решил военным стать, кадровым командиром нашей армии — тоже о фашистах прослышал. Опять учился. Знатная у меня воинская специальность — потом расскажу. А недавно так случилось, Семён Данилович. Вызвали меня в политотдел и сказали: даём вам партийное задание особой важности — создать снайперский взвод и приступить к уничтожению фашистских варваров. Говорю: есть, товарищи командиры! Это потому, что имею в запасе ещё одну специальность.

Репин встал, взял винтовку, быстро работая затвором, три раза выстрелил в мишень, которую он ставил для солдата и которая была шагах в тридцати. Подошли, посмотрели.

— Ладно бросил, — похвалил солдат, рассматривая следы пуль, образовавшие над треугольником маленькую строчку. — Я юрту поставил, окно резал. Ты — дым пустил. Ловко.