Наследник волхвов - Зайцев Михаил Георгиевич - Страница 21

Образно выражаясь, «перо» застыло, выписав закорючку буквы «я». Игнат бегло перечел последние два абзаца и, щелкнув черной кнопочкой, бросил авторучку на гладкие доски, пахнущие веником.

– М-да, не Гоголь... – произнес Игнат, глядя задумчиво на плоский лоскут огня, запертый в стеклянном вздутии керосиновой лампы. – А впрочем, Николаю Васильевичу вряд ли доводилось сочинительствовать, сидя в бане, на лавке, придвинутой вплотную к месту, где обычно парятся... А ведь я когда-то работал журналистом... Все навыки растерял!.. Вымарать, что ли, глупые подробности о том, почему именно я взялся за писательство?

Заданный в пустоту вопрос остался, разумеется, без ответа. Сергач потянулся к сигаретам и вспомнил – дед предупреждал, мол, в бане лучше не курить, не та вентиляция. Выйти, что ли, на воздух?

Сергач застегнул верхнюю пуговицу ватника, одолженного добрым дедушкой Кузьмой, поправил перекинутый через лавку овчинный тулуп, чтоб не свалился на пол. Предполагалось, что, закончив писанину, Игнат расстелет тулуп на подиуме-полке и укроется ватником. Но сна, как и прежде, ни в одном глазу. Голова ясная и светлая. Блин горелый! Все биоритмы поломались, к чертовой матери. Может, проверенное средство – никотин – спровоцирует сонливость...

На дворе холодрыга. Лениво гавкнула хозяйская сука Найда. Умная собака – когда подъезжали, дед сказал ей: «не бреши», и она замолчала. А до того рвалась с цепи, брызгая слюной. Замычала корова. Как там, интересно, спится Витьке на смежном с коровником сеновале? Наивный горожанин Фокин решил воспользоваться случаем и отведать деревенской романтики. Ну-ну. Романтику сеновалов, Игнат был в этом уверен, придумали те, кому ни разу не доводилось ночевать на сене. Умный Федор сразу вон согласился лечь на полатях, к печке поближе.

– Перекур у писателя? – В темноте обозначилась ладная фигура Кузьмы Варфоломеевича. В галифе, в стоптанных сапогах, в... как бы назвать эту хламиду-манаду? Назовем «зипуном»... В зипуне на кряжистых плечах, дед словно вышел из первой половины чреватого войнами и революциями минувшего века.

– Не спится, Кузьма Варфоломеевич?

– Скотина, услыхал, беспокоится. Сенца кинул. Хозяйство, сам должон понимать.

– Понимаю. Курнете со мной за компанию?

– С нашим удовольствием. Написал книжку?

– Пишу. Угощайтесь сигаретой, Кузьма Варфоломеич.

Это Федор мотивировал для стариков необходимость разместить Сергача отдельно и снабдить источником света тем, что Игнат Кириллович якобы «писатель», строчит, мол, «путевые заметки» и, пока свежи впечатления, «писателю» необходимо срочно отразить их на бумаге.

– Благодарю за цигарку, писатель. – Дед Кузьма осторожно, бережно вытащил из пачки сигарету, понюхал ее, прикурил от зажигалки Игната и, смакуя, затянулся. – Вкусная, а слабая. Дурят вас, городских, – мой самосад крепче, а стоит копейку. Во, и пиджак твой писательский – жидковатый. Бабка его простирнула, сказала – жидка материя, за год сносится.

– Когда ж она успела пиджак-то выстирать?

– Как вы улеглись, воды в печке согрела. Долго ли? Сохнет пиджак, к утру, стало быть, отгладит, и оденешься. – Дед сдул пепел с сигареты, откусил и выплюнул фильтр. – Слышь, писатель, я чо удумал – можа, ваш пропащий Андрей лесом в Еритницу попер? Тута круголя болота тропа имеется. Ему б люди про тую тропку подсказали, когда, стало быть, дорогу дознавался. А если, к примеру говоря, не с Крайнего заходить, а проехать дале километров с полста, к селу Красное, так есть и оттудова тропка к Еритнице, со знающим человеком за день допрешь.

– Вряд ли наш друг стал бы пробираться через болота с проводником. На фига ему такие сложности? Не был он в Еритнице. Мы, как говорится, «пустышку тянем», уверен на все сто процентов.

– Чаво тянете?

– Это я так фигурально-образно выразился, имея в виду, что раз Андрей мимо вашего хутора не проезжал, значит, изначально направлялся не в Еритницу, а куда-то еще. Фиг знает, куда.

– Складно выражаешься, писатель, а не возьму в толк – на чем, стало быть, ему бы мимо мово хутару проезжать? На какой, к примеру говоря, попутке?

– Вот черт!.. – Игнат почесал в затылке. – Вот вопросик-то, а? Ведь и правда, мы, балбесы, не подумали, каким бы образом Андрюха добирался от шоссе до Еритницы. Не пешком ведь, в самом деле. Он парень был... он парень, конечно, бедовый, но не настолько же, чтобы... Хотя... хотя до хутора он мог, в принципе, и пешком от шоссе дойти, но вот дальше... А впрочем, один хрен – вы его не видели, мимо вас, ежели специально не постараться, не прошмыгнешь. Стараться ему, в смысле – прошмыгнуть, никакого резону, следовательно – тянем пустышку.

– Выражаешься ты, сынок, складно, а я все в толк не возьму, на кой, к примеру говоря, хрен моржовый вам в Еритницу кататься, горючку жечь, когда, стало быть, вашего Андрея тама и быть не могло?

– Для очистки совести.

– А?

– Ну, раз уж столько проехали, неужели взад поворачивать? Осталось-то всего ничего, меньше двух десятков кэмэ, да?

Дед подумал, обжигая губы лишенной фильтра «цигаркой», и согласился:

– Довод. – И, сказавши ученое слово, спросил с живым крестьянским интересом: – Скажи-кося, писатель, на кой хрен моржовый ты бабку мою про волкодлаков пытал?

– Так, Кузьма Варфоломеевич, – улыбнулся Игнат, – сами называете меня писателем и такое спрашиваете? Писатель, он кто? Врун. Он врет на бумаге, да? Врать надо интересно и занимательно, да? На фига, спрашивается, мне чего-то новое интригующее выдумывать, когда можно запомнить и записать сказки Капитолины Никаноровны?

– На кой ляд, сынок? Про волкодлаков те на кой рассказки? Неужто про таковское пропечатают?

– А то! Есть в Москве, к примеру, такие... таковские газеты, в которых ни о чем другом, кроме как о нечистой силе, и не печатают.

– Цельные газеты про «адамовых детей»? – Стариковские глаза помолодели лет на шестьдесят, столь же удивленно блестят глаза у отрока, запоздало узнавшего, что его отнюдь не находили в капусте.

– В смысле? – не понял деда Игнат. – Кого вы называете «адамовыми детьми»?

– Разве не слыхал? – Дед посмотрел недоверчиво, с подозрением: не насмехается ли над старым человеком молодой нахал?

– Нет, не слыхал. Честное слово.

– Эх ты. А еще писатель. – До основания, до последней табачинки – и как только умудрился? – скуренный окурок полетел под ноги дедушки, после чего был тщательно растоптан, размазан сапогом.

Игнат терпеливо ждал и дождался.

– Слухай, писатель. Про то мне дед говорил, а ему, стало быть, его дед. Всем про то известно – показывать, стало быть, всех своих детей, в грехе нажитых, свету божьему Адам с Евою устыдилися и сокрыли их, кого в дому, кого в бане, кого в риге, кого в лесу, кого в реках с озерами. Боженька за тую скрытность оставил тех детей тама и жить, где они сокрытые. Тама они и живут, и плодятся, и своих маленьких нянькают.

– Оригинальная теория происхождения домовых и леших, – усмехнулся Игнат. – Что, и в бане, где мне спать, тоже обитают потомки Адама, наказанные, фигурально выражаясь, за отсутствие официальной регистрации?

– Живут «байный» с «байнихой». А ты их не бойся. Чтоб «байный» не трогал, надоть в бане всегда ведро полное держать и к ведру веник свежий приложить. А чтоб, к примеру, «доможил» не озорничал, надоть в хате... – Дед Кузьма замолк, раздумав сообщать правила общежития с «доможилом», глянул искоса. – Позабыл я, старый, ты ж, писатель, из неверующих. Тебя учить, как с «адамовыми детьми» ладить, – себя на смех выставлять. Вона и рассказки бабки моей сказками определил. Ходи спать, писатель, скоро утро подымет, и я пойду, лягу на чуток.

Гавкнула Найда. Коротко, отрывисто. То ли звала, просила чего, то ли о чем-то предупреждала.

– Чегой-то она, Кузьма Варфоломеевич? – Игнат вгляделся в темноту за плетнем. Ни фига не видно.

– Не бойся!.. Так, брешет. Мышь учуяла и бреханула. Коды человека чужого чует, удержу на нее нету, тявкает и тявкает, заходится. Не бойся, писатель, на шалых проходимцев у меня винтарь припасен – «бердан».