Евпраксия - Загребельный Павел Архипович - Страница 68

– Ваше величество, ваше величество, почему вы не захотели его слушать?

– Глупая ты, Вильтруд. Ведь я слушала. Слышала все, что говорил этот человек.

– Но ведь вы же молчали, ваше величество!

– Я не хочу разговаривать с негодяем.

– Вы несправедливы к нему, ваше величество!

– Несправедлива к Заубушу? Вильтруд, ты еще слишком мало знаешь.

– Я… я знаю все. Он хочет вас освободить, ваше величество.

– Заубуш?! Освободить меня?!

– Да. А вы…

Девушка заплакала еще сильнее.

– Успокойся, Вильтруд. Речь идет о моем освобождении. Зачем же плакать? Ты-то свободна…

– Вы не захотели… для меня…

– Для тебя? Что для тебя, Вильтруд? Говори. Я помогу, если буду в состоянии.

– От вашей воли… мое счастье…

– Благодарю тебя, дитя мое. Но ты можешь быть счастлива и не дожидаясь моей свободы.

– Барон велел, чтобы я… Чтобы я подговорила вас…

– Подговорила? К чему же?

Вильтруд вытерла глаза. Сверкнула ими печально и жалостно.

– Он обещает взять меня в жены.

– Тебя? Кому же?

– Себе! Ведь у него еще никогда не было жены. Ничего не было. Он глубоко несчастный человек!

Слово "несчастен" никак не вязалось с Заубушем. Но какую же нужно было иметь душу, чтобы увидеть что-то человеческое в бароне?

– Он обещал взять тебя в жены?

– Да. Только при одном условии. Чтобы я подговорила вас бежать отсюда. Он вам поможет. Он уже все подготовил. Он добрый и хороший, а вы… отказываетесь. Почему вы отказываетесь, ваше величество?

Евпраксия не могла опомниться. Ведь столько раз убеждалась: в этом мире чье-то счастье и чья-то свобода возможны лишь ценой чужих несчастий и заточений, – а теперь нежданно предстало пред нею нечто невиданное: кто-то может стать счастливым благодаря ее освобождению! Странное счастье и еще более странная свобода, полученная такой ценой, не жестокой ценой, доброй, какой-то особенной человечной. Но если вдуматься?.. Бсе равно. Есть в этом обмене что-то не совсем чистое, все равно есть, коли замешан в дело такой человек, как Заубуш, да и маленькая Вильтруд плачет сейчас не потому вовсе, что ее императрица, отказав ей, остается в башне, а из-за разрушения своих надежд на свое счастье! На свете нет ничего бескорыстного. В своей доброте эта девица с ангельскими глазами тоже ведь безжалостно жестока, подобно Заубушу, императору, подобно всем, кто заботится прежде всего о себе, о собственной выгоде, собственной заносчивости, осуществлении собственных намерений и вожделений. У каждого по-своему это называется, а все одно и то же, и боязнь упустить собственный шанс – одна и та же боязнь.

Что ей, Евпраксии, должно было говорить и делать? Утешать Вильтруд?

Или: ты – мне, я – тебе, давай меняться, ровно дети малые?..

Приближалось утро. Некормленный сокол гневно завозился в сундуке, куда его запирали на ночь. Будут ли они с Вильтруд кормить его теперь, пускать сокола со своей башни в небо? Вроде бы ничего еще не случилось, но уже изменилось что-то. Вокруг. И в ней самой.

Внезапно Евпраксия до боли резко, отчетливо поняла, что предложение Заубуша "выменять" Вильтруд на свободу – это единственный выход для нее, Евпраксии. Других не будет! И пусть страшно (Заубуш! Насильник Заубуш – освободитель?), пусть тут опять легко обмануться, ожидая заветных перемен судьбы, все-таки сейчас нужно радоваться представившейся возможности: хоть так, но ты становишься устроителем собственной судьбы, вырываешься хоть в какой-то мере из тенет мрачного повседневного существования узника, – отвратительнее этих тенет нет ничего на свете!..

В тот день аббат Бодо пришел неожиданно рано. Будто тоже не спал всю ночь, – правда, на его потемнелом, но тщательно выбритом лице трудно было вычитать следы каких-либо мирских волнений. С хмурой суровостью взглянул он на Вильтруд, и та исчезла мгновенно, разом забыв о своих надеждах стать баронессой. Каменно-суровым видом своим аббат хотел подействовать и на Евпраксию, но императрица сразу же разрушила молчание, пожаловалась:

– В эту ночь меня посетил злой дух, отче.

Бодо испугался и не скрыл этого.

Помолчав, произнес выжидающе-назидательно:

– Не все те духи злые, которые нам кажутся злыми, дочь моя.

Блаженны…

– Этот не принадлежал к блаженным, отче! Вы должны знать, как он выглядит, чтоб побороть молитвами, коли встретите его.

Она описала ему своего ночного гостя. Аббат, немного успокоенный, спросил:

– Надеюсь, ты-то поборола его молитвой?

– Он исчез сам. Прокричал: "Ты недолго останешься здесь", – и исчез.

Как это понять?

Помолчали. Потом аббат объяснил:

– Иногда, дочь моя, самые нахальные демоны… по неисповедимым законам божеской премудрости могут возвещать людям истину. Ложью и обманом остается лишь то, что они говорят от самих себя. Но если их пророчества сбываются… частично… это потому, что их появление не совсем бесполезно для людей, поскольку и в особенности в тех случаях… когда Провидение позаботится, чтобы обезвредить действие их коварства. Такие явления, по свидетельству святого Григория, возвещают одним об их погибели, а другим служат предупреждением… насчет смены способа их жизни.

– А мне? Что предвещает он мне?

– Буду молиться о спасении твоей души.

– Она с большим тщанием охраняется. От угроз и искушений… И душа, и тело охраняются… Но я еще не все вам сказала, отче.

– Кто начал, тот дошел уже до середины.

– Стало быть, вы знаете про барона? И про что говорил он?

– Уважая слух твой, не буду пересказывать всего.

– И как я повела себя, тоже знаете?

– Разве могут о чем-нибудь свидетельствовать поступки человека, столь долго и столь несправедливо лишенного свободы?

– Несправедливо? Вы этого не говорили прежде, отче!

– Ибо не наступило мое время.

– А теперь? Наступило?

– Да.

– Чье же? Ваше или барона Заубуша?

– Твое время наступило, дочь моя.

Немного напуганная, она встала во весь рост, на шаг отступила от исповедника.

– Как это понимать, отче?.. Вы… тоже с бароном?

– С тобою, дочь моя!

– Но как же Заубуш? Откуда взялся тут этот дьявол? Не верю!

– Дьявол, дочь моя? Или природа людская? Все, что вне ее, либо божье, либо…

– Ничье? Нет на свете ничьего! И бескорыстного нет! Всюду и во всем корысть! И от моего освобождения, от моего обмена… Что должно случиться?

Побег?

– Избавление.

– Но как? Бежать? Ночью, тихо, по-воровскому? Переодеваться?

Закрывать свое лицо?.. От кого? И куда бежать? К кому?

– Нас послал святейший папа, дочь моя.

– Папа? Который? Их два!

– Настоящий – один. Тот, кто в Риме – апостольской столице. Урбан!

– А разве он в Риме, а не в Каноссе? Все папы сидят в Каноссе возле Матильды… Никогда не видала этой женщины, но она, сдается мне, выше их всех… Не ее ли дух являлся мне сегодня ночью?.. И меня из этой башни повезут прямо в Каноссу?

– Дщерь моя, я принес тебе благословение от его святейшества. Тебя ожидают народы. Ты достойна высочайшей судьбы.

Евпраксия упала на колени, поцеловала руку аббата. Все в ней дрожало.

Сокол осатанело царапался в темном сундуке, – она не слышала ничего. Потом опомнилась, открыла сундук, поднесла на рукавице сокола к окну, сняла колпачок с глаз, пустила в небо. Лети! Лети и не возвращайся, упивайся свободой, живи ею, только это и есть настоящая жизнь!

Глядя на уверенные, достойные опытного ловчего движения Евпраксии, аббат подумал, как же, в сущности, мало знает он эту русскую женщину.

Наверное, сумеет она и копье бросить в зверя, и оседлать коня, и рубиться мечом.

– Я бы хотела покинуть башню днем, когда светит солнце, чтобы все видели, и выехать из Вероны в еще большей пышности, чем прибыла сюда.

Вот безграничность женских выдумок!

– К сожалению, дочь моя, сие невозможно. Мы вынуждены соблюдать осторожность. Но уже за Вероной тебя встретит свита, достойная твоего сана и твоей чистоты.