Евпраксия - Загребельный Павел Архипович - Страница 50

Мелочность, пустословие, никчемность… Одиночество кричало над Евпраксией, как дикая птица, гудело, как буря, а епископы становились все настойчивее, добиваясь покорности, и аббат Бодо неустанно напоминал о воле императора, и гонцы императорские мчались и мчались через горы, везли приказы твердые, безжалостные, гневливые.

Евпраксия отчаянно искала душу людскую, за которую могла бы ухватиться в горе. Безнадежно озиралась, ниоткуда не ждала ни помощи, ни спасения, ни поддержки. Лишь новая жизнь, вызревавшая в ней, придавала сил. Но и отталкивала ее от Генриха с каждым днем все дальше и дальше.

Ненавистной была даже мысль о том, что очень скоро она снова увидит его рыжеватую бородку, резкие нескладные жесты, услышит трескучий голос.

И вот тогда среди сплошного мрака и безнадежности заискрились перед охваченной отчаянием императрицей чьи-то глаза, послышался голос, мелькнула гибкая молодая фигура. Дочь бедного рыцаря, павшего за императора. Сирота, значит. Зовут Вильтруд. Красивая, будто ангел.

Светловолосая, как и Евпраксия. Нежная, внимательная, болезная. Глаза – честные, чистые, ровно прозрачная вода. Евпраксия сразу поверила этим глазам, забыла, что и в самой чистой воде можно утонуть.

Вильтруд стала истинно близким человеком для императрицы. Утром, вечером, целый день она должна быть рядом с Евпраксией. И была рядом.

Никто не знал, кем послана, как проникла во дворец, никто не мог объяснить, почему именно она понравилась, разве мало смазливых девичьих мордашек в Германии? Но так случилось, и теперь даже аббат Бодо получал доступ к императрице только через Вильтруд. От Вильтруд зависело: разрешить или нет, пустить или прогнать прочь, передать императрице чьи-то слова или умолчать о просившем.

С императрицей Вильтруд разговаривала шепотом.

– Ваше величество, вы сегодня еще прекраснее.

– Почему ты все время шепчешь, Вильтруд? Говори громко.

– Я не осмеливаюсь.

– Но я ведь разрешаю тебе.

– Все равно, я никогда не отважусь.

– Может быть, ты хочешь превзойти самого аббата Бодо? Он тоже всегда говорит приглушенным голосом.

– Ах, аббат Бодо такой суровый! Мне кажется, он никого не любит.

– А ты? Кого любишь ты, Вильтруд?

– Прежде всего вас, ваше величество.

– А еще? Кого еще?

– И весь мир. Я готова полюбить весь мир, ваше величество!

– Весь мир полюбить невозможно. Даже если хочешь – все равно любовь сведется к суровому ограничению – к одному человеку, как заведено повсюду… и тогда приходит разочарование, а то и настоящее горе. Ты еще не знаешь горя, ты молода…

Вильтруд смотрела на императрицу чистыми-чистыми глазами. Она молода!

Одной девятнадцать, другой двадцать, кто из них вправе называть другую молодой? И кроме того: императрице ли, властительнице вселенной, жаловаться на судьбу?

Опять-таки шепотом и с той же самой чистотой, искрящейся из ясных глаз, пересказывала Вильтруд аббату Бодо все свои беседы с императрицей.

Те, которые были, и те, которых не было. А уж аббат добавлял кое-что и от себя. Так рождалось бремя наветов и поклепов, что должно было пасть на Евпраксию. Кто первый посеял лживые слова, которые просуществовали целые столетия, записанные в хрониках, повторяемые бесчестными людьми, в том числе из осмелившихся называть себя историками? Императрица, мол, заявила, что не решается ехать к императору в Италию, сохнет-печалится, но боится, потому что, развращенная мужем, не знает даже, от кого понесла.

У этих людей не было в душе ничего святого. Знали о преступных страстях императора – и молчали. Знали о тайных сборищах ночных в соборах – прикидывались, будто не слышали. Ведали о чистоте Евпраксии – и всячески старались втоптать в грязь ее имя, как будто надеясь такой ценой обелить имя Генриха.

Молодую женщину окружали чужие, жестокие, враждебно настроенные люди, сыпали злобу свою на нее холодным дождем, крупным, как следы оспы у злого человека, грубыми пальцами скребли по самому дну сердца, нагло лезли в беззащитные ее глаза, а она… ничего она не могла сделать против них, беспомощно стискивала кулачки, бессильные, почти детские свои кулачки, но чем отчаянней, чем крепче сжимала их, тем больше находила в себе силы, воли, твердости. Можно ли одиночеством победить чужой мир? Победить нельзя, превзойти – нужно.

Позвала своего исповедника.

– Не слишком ли обременительными были для вас дни в Госларе?

– У каждого дня довольно горя своего, – пробормотал нечто невразумительное аббат Бодо.

– Я приняла решение ехать в Италию. Каков будет ваш совет, отче?

– Beati misericordes[11].

– Не лежит сердце к бесконечным путешествиям. Кто живет всюду, тот нигде не живет. Мое нынешнее положение требует покоя и постоянства. Но я долго думала о нуждах государственных, они не оставляют нас нигде. Я решила отбыть в Италию, чтобы там именно даровать императору сына.

– Beati mundo Cordo[12], – пробормотал аббат.

– Передайте же отцам епископам мое решение.

Теперь по всем дорогам, повсюду будет распространяться: "Императрица тронулась в Италию, чтобы именно там даровать императору сына!"

Еще недавно верила в красоту и любовь. Существует любовь – и потому перетерпи всю суету в мире! Но любовь у нее отняли, еще и не подарив, обворовали душу, тело растоптали. Не дано ей было узнать об искушениях и могуществе собственного тела, ничего не дано. Она же должна дать императору сына. Не дать – даровать…

Отчаянно шла Евпраксия через горы.

Вечные муки или вечное блаженство одинаково суждены и для духа и для тела. Выбора не было. Надежд тоже. И все же надеялась: может, по ту сторону гор хоть немного другой мир?

Пышное сопровождение замедляло движение в глубь царства гор.

Евпраксия держала возле себя неотлучно Вильтруд – и когда ехала в повозке, и когда несли ее на руках в лектике.

С одинаковым волнением обе женщины воспринимали мир – это лоно великих рек, облаков и неба. Громады клубящихся облаков плыли у ног, передвигались перед глазами, казалось даже, влажно прикасались к лицам.

Вверху виднелось на диво темное небо, будто намеренная преграда из сгущенной тьмы, которая отдаляла земной мир от высшей сферы вечного огня.

Вдоль пути дрожали голубые отблески, камни, по которым ступали люди, посверкивали, будто усыпанные алмазами, и разбрызгивали слепящие лучики.

Никогда еще не видела Евпраксия столь яркого света, что ломко падал с ледяных вершин вниз, так и не достигая дна глубоких долин, где испокон веков жили люди.

Они приближались к спуску. Молочная река облаков обхватила их, потом медленно отплыла в сторону и вверх, открыв иные вершины, издали показав разорванную цепь совсем уж высоченных гор, покрытых снегом, купающихся в ослепительном солнце. А более близкие к ним снежные плоскости, скалы, и темные ущелья, и бездонные пропасти, что гинули в вечной тени, начали окутываться мерцающей голубизной, которой, казалось, был насыщен воздух, и Евпраксия почувствовала, как она сама наполняется тою же чистой голубизной, погружается в нее, опускается в вечно голубой свет Италии, где, возможно, найдет облегчение ее исстрадавшаяся душа.

Император не встречал Евпраксию. Велено ей было остановиться с двором в Вероне, а двор Генриха был в Падуе, но самого императора там тоже никто не нашел бы, потому что он где-то брал еще один итальянский город или замок. На черных дорогах войны познал Генрих, что такое власть, государство, империя и жизнь человеческая, верил только в войну – ни во что больше. Корабль служит плаванью, щит – обороне, меч – для удара! Зло называй всегда злом и не давай покоя своим врагам. Будет волк дремать – не добудет доброго мосла, воин не победит, коль много спит.

Император вел свою войну, и не было силы, которая оторвала бы его от этого дела. Бились за какой-то холмик земли иль за ручей, бились упорно и ожесточенно, погибало много людей, а император посылал туда еще больше, потому что его противники тоже старались послать больше, чем было убито, холмик иль ручей переходили из рук в руки, и как-то никому не приходило в голову сравнить, что добывали и что теряли.