Евпраксия - Загребельный Павел Архипович - Страница 39

ЛЕТОПИСЬ. ЛИЦЕМЕРИЕ

ДЬЯВОЛ

Все стало одинаковым, не могла понять, то ли это Майнц, то ли Вормс, то ли Шпейер, – над всеми городами повисла плотная стена осеннего дождя, жизнь ее, будто осеннее небо, сплошь подернулась мраком. Осталась одна, всех от нее оторвали, всех, кроме Журины. Теперь жила одними воспоминаниями. Измученное воображение переносило ее в родную землю все чаще и чаще, а здесь ничего не видела, не могла взять в толк, где она и зачем. Там, дома, радуются пришествию дождей, а тут дожди обрушиваются проклятьем.

Нестерпимыми стали ночи, когда внезапно просыпалась, с ужасом вспоминала все, что с нею случилось, бегала-бегала по темной, безмерно просторной императорской спальне, плакала-плакала. Императрица поднялась выше всех и стала самой одинокой из всех. Спала подобно святому Якову, что положил себе под голову камень, и приснилась ему лестница, поставленная на землю, а верх ее достигал самого неба. Символ представлений людских о мире: восхождение снизу вверх, разделение на высоту и низину, кто поднялся, тот уж не должен опускаться, грязь внизу, наверху же свет, чистота, благородство.

А она чем выше поднималась, тем в большую грязь попадала. Жила среди одиночества, среди пересудов, подглядываний украдкой, грязных намеков шепотком. Жила бессильная что-либо сделать, чем-либо помочь себе.

Для всех людей любовь – это освобожденье, радость, восторги наивысшие, для нее же любовь обернулась проклятием. Люди, которые любили ее, всегда приносили ей страдания. Отец, мать, брат, да и Журина, как ни добра. Заставила душу узнать про чеберяйчиков, которых не дано никому и никогда видеть. Верно, есть в свете воля злых сил. Откуда? И над каждым ли простирается? И почему? И можно ли спастись? И можно ли хоть надеяться на избавление? Уклониться, упраздниться, спрятаться, дать передышку измученной жертве?

Воля злых сил простирается угрозою над всеми и всегда, но повисает, словно туча, лишь над иными несчастными. Когда-то она считала, что стоит уехать подальше – и убежишь от злой силы и от собственного несчастья. Чем дальше ехала, тем крепче запутывалась в сетях несчастья. Воля злых сил…

Почему сосредоточилась на ней? Расплата за красоту? За происхождение высокое… иль за низкое? Отмщение за мать, которая пренебрегла родом своим и преисполнилась княжьим высокомерием, а такое не проходит безнаказанно ни для кого. Над нею злая воля тяготела от самого рождения, теперь Евпраксия в этом была убеждена.

Придворные дамы перешептывались: чего еще ей нужно? На пышных приемах сидела на двойном троне, рядом с императором, несла на золотистых своих волосах золотую имперскую корону, перед ней падали на колени, целовали руку достойнейшие мужи, за нее пили на пирах, за нее молились в соборах.

Чего ей нужно?

Никто не видел того, что не дано видеть. Жизнь повседневная разделена ведь на видимую и скрытую. Никто не видел ее одиночества, от которого можно одичать, отчаяния, что могло довести до безумия. Рядом с ней была только Журина; вместе и плакали тайком, чтоб никто не заметил и не услышал, хотя, кажется, кто бы услышал: император неожиданно оглох.

Приступы глухоты начались у Генриха еще давно, после трехдневного стояния на морозе в Каноссе, приходили и позже, всегда в пору наступленья дождей, холода и пронзающей сырости. Генриху легко было скрывать глухоту, потому что – император, ему надлежало повелевать, приказывать, кого ему-то слушать? Император обязан так или иначе быть отделенным от "нижнего" мира, он наверху, ему нужен покой для размышлений, для высших решений, и пусть о него, как о подножие высокой горы, бьются тысячи людей с их мелкими хлопотами, суетой, никчемностью, он же остается пребывающим в гордом одиночестве, один на один с облаками.

Только Заубуш знал о глухоте императора, как и обо всем остальном у императора, знал, но умело избегал в дни приступов глухоты всяких разговоров с ним, – лишь слушал и хлопал ресницами в знак понимания и покорности. Евпраксия о глухоте императора не знала, потому и начались у нее беседы с Генрихом столь странные, что она уверялась, будто сходит неминуемо с ума.

Она: Неужели во всей вашей империи льет такой нудный дождь?

Он: Положение императрицы обязывает.

Она: Я не люблю воды. В мокрядь человек всегда слишком остро ощущает свое одиночество.

Он: Сегодня я пришлю вам новые украшения. Их привезли от французского короля. Я сожалею, что умерла ваша тетка Агнес, королева Франции. Примите мои соболезнования.

Она: Мне хочется жить.

Он (улыбаясь): Страх подданных – дело понятное, а на прихоть женщин-повелительниц нет управы.

Она: Боже мой, неужели это прихоть?

Он: Мы никуда больше не поедем.

Она: Я никуда и не хочу ехать, от себя никуда не убежишь. Но мне грустно и горько!..

Он: Императору приходится больше любить замки, чем сытые города, воинов больше купцов, битвы – больше мира.

Она: Боже, я никогда не знала, что судьба императрицы может быть столь тяжелой!

Он: Церковь требует мира, а я хочу распрей.

Она: Человек должен жить красотой, добром, правдой, иначе – зачем тогда жить?

Он: Величие изнуряет, к этому следует быть готовым всегда. Величие – это зверь, который требует каждый раз новой поживы. Зато ничто не может быть выше величия!

Она: А кто ответит мне взаимностью на мой вздох, на мой крик, на мой поцелуй?

Он: В Саксонии снова бунтуют бароны. А эта всесветная блудница Матильда Тосканская женила на себе глуповатого мальчишку – Вельфа Баварского.

Она: Я ничего не желаю знать об этих людях! Какое мне дело до них?

Он: Про Карла Великого сказано, что он большее внимание уделял государственной пользе, нежели упорству отдельного лица. Хотел бы напомнить вам еще, что Карл весьма любил чужеземцев и проявлял большую заботу, дабы достойно принять их, так что число их оказывалось небезосновательно обременительным не только для двора, но и для всего государства. Но он, по величию души, не придавал значения таким соображениям, ибо и наибольшие неудобства в этом случае вознаграждались: щедрость всегда славят и доброе имя всегда ценят. Императоры Священной Римской империи брали в жены греческих принцесс, но русской принцессы не имел за собой еще никто из них. Я первый, и вы – первая. Что может быть прекрасней?

Она: Стать императрицей и перестать быть человеком? Иль человеческое заказано императорам?

Он: Простолюдины всегда нетерпеливы, ибо им не видно, что впереди.

Она: И мне тоже не видно! Ничего не видно! Не надеюсь ни на что! Не жду ничего!

Генрих со спокойным недоумением смотрел на брови императрицы, бесстыдно взлетавшие вверх; замкнутый в себе, он был неприступен для страстей, терзавших женщину. Кто не сеет, у того не уродит. Глухота полностью отрезала его от мира, в него вселилось равнодушие человека, вознесенного так высоко, что для него уже исчезает беспредельное разнообразие, неодинаковость всего земного. Время одинаково, мир вокруг одинаков – чему было тревожиться? Но он оставался человеком, пусть и высоко вознесенным, – он тревожился, он с тревожной неуверенностью думал о своей императрице… Всю жизнь жаждал одиночества, а когда оно пришло, по неумной прихоти пожелал иметь возле себя это нежное существо. Теперь вот казнился и ярился. Жена – помощник, единомышленник, вторая половина твоего естества, твое дополнение, сообщник в замыслах твоих, сила, встающая на твою защиту, если б даже нужно было бороться против всего мира. Может, правда, стать и врагом, скрытым, упрямым, неподкупно-неумолимым, страшным в своей непостижимости и непоследовательности. Но и тогда тебе легче; знаешь, кто пред тобой. Хуже всего неопределенность, неуловимость, загадочность. Тогда угрозы подстерегают отовсюду, а откуда точно – не поймешь и не отгадаешь, и жизнь совместная становится дурным сном, – в его тисках задыхаешься, высвободиться не в состоянии, но и тебе не дано задохнуться до конца, мучишься, мучишься, и нет тому конца.