Рославлев, или Русские в 1812 году - Загоскин Михаил Николаевич - Страница 30

– Мой брат в стрелках! – отвечал молодой офицер.

– Так что ж?

– А наша рота еще нейдет.

– Не беспокойся, дойдет дело и до вашей роты.

– Но брат мой!..

– И, Сицкой! Бог милостив – воротится.

– Вряд ли воротится, – перервал грубым голосом один высокой офицер с неприятной и даже отвратительной физиономиею. – Там что-то больно жарко.

– В самом деле? Вы думаете?.. – спросил с беспокойством молодой офицер.

– Да что за диковинка? Натурально, его убьют скорее в стрелках, чем меня здесь в колонне.

– Как тебе не стыдно! – сказал вполголоса Зарядьев. – Ты знаешь, как он любит своего брата.

– Вот еще какие нежности!.. У меня и двух братьев убили, да я…

Высокой офицер не докончил начатой фразы: неприятельское ядро, вырвав два ряда солдат, раздробило ему череп.

– Сомкнись! – скомандовал Зарядьев.

Солдаты придвинулись друг к другу. Еще несколько ядер пролетело через колонну.

– Эй, вы! – закричал Зарядьев, – стоять смирно! Ну! начали кланяться, дурачье! Тотчас узнаешь рекрут, – продолжал он, обращаясь к Зарецкому. – Обстрелянный солдат от ядра не пошевелится… Кто там еще отвесил поклон?

– Нефедьев, ваше благородие! – отвечал унтер-офицер.

– Так и есть – рекрут! Эй ты, Нефедьев! зачем нагибаешь голову?

– Ядро, ваше благородие.

– А какое тебе до него дело, болван? Чего ты боишься?

– Убьет, ваше благородие!

– Убьет, дуралей! Слушай команду, а убьет – не твоя беда. Ахти! никак, это ведут капитана третьей роты? Ну, видно, его порядком зацепило!

Два солдата подвели к колонне офицера, обрызганного кровью; он едва мог переступать и переводил дух с усилием.

– Вы ранены? – сказал полковник.

– И, кажется, смертельно! – отвечал едва слышным голосом капитан. – Прикажите подкрепить наших стрелков: французы одолевают.

– А что майор?

– Убит.

– А капитан Белов?

– Убит.

– А брат мой? – спросил робко Сицкой.

– Убит.

– Убит! – повторил молодой офицер, побледнев как смерть. С полминуты он молчал; потом вдруг глаза его засверкали, румянец заиграл в щеках; он оборотился к полковнику и сказал:

– Степан Николаевич! сделайте милость – бога ради! позвольте мне в стрелки.

– Хорошо, ступайте с первой ротою, – сказал полковник, взглянув с приметным состраданием на молодого офицера. – Вторая и первая рота – в стрелки! Зарядьев! вы примите команду над всей нашей цепью… Барабанщик – поход!

– Становись! – скомандовал Зарядьев. – Да смотри, у меня в воробьев не стрелять! Метить в полчеловека! Перекрестись! Ну, ребята, с богом – марш! прощай, Зарецкой!

– Прощай, братец! Я также отправляюсь к моему эскадрону. Может быть, и до нас дело скоро дойдет.

Уже более пяти часов продолжалось сражение; несколько раз стрелки наши то сбивали неприятельскую цепь и дрались на противуположном берегу речки; то, прогоняемые на нашу сторону, продолжали перестрелку в нескольких шагах от колонн своих. Канонада не умолкала ни на минуту с обеих сторон; но наша и неприятельская конница оставались в бездействии. В то самое время, как Зарецкой начинал думать, что на этот раз эскадрон его не будет в деле, которое, по-видимому, не могло долго продолжаться, подскакал к нему Рославлев.

– Ну, Александр! – сказал он, – с богом! Тебе ведено переправиться через речку и атаковать с фланга неприятельских стрелков.

– Насилу о нас вспомнили!.. Фланкеры! осмотреть пистолеты! Сабли вон.

– Ты должен прикрывать отступление стрелков третьей колонны, – продолжал Рославлев. – Им становится уж больно тяжело. Бедняжки дерутся часов пять сряду.

– Жив ли наш приятель Зарядьев? Ведь он, кажется, ими командует?

– А вот сейчас узнаю: я еду к нему с приказанием, чтоб он понемногу отступал к нашей передовой линии. Смотри, Александр, налети соколом, чтоб эти французы не успели опомниться и дали время Зарядьеву убраться подобру-поздорову на нашу сторону.

– А вот что бог даст. По три налево заезжай – рысью марш!

Зарецкой с своим эскадроном принял направо, а Рославлев пустился прямо через плотину, вдоль которой свистели неприятельские пули. Подъехав к мельнице, он с удивлением увидел, что между ею и мучным амбаром, построенным также на плотине, прижавшись к стенке, стоял какой-то кавалерийской офицер на вороной лошади. Удивление его исчезло, когда он узнал в этом храбром воине – князя Блесткина.

– Что вы, сударь, здесь делаете? – спросил Рославлев, остановя свою лошадь.

– Ах! это вы? – вскричал Блесткин с самой вежливой улыбкою.

– Да, сударь, это я. А вы зачем здесь?

– Меня послал генерал взглянуть, что делается в передовой цепи.

– И вы для этого спрятались за этот амбар? Немного вы отсюда увидите.

– Что ж мне делать с этой проклятой лошадью? – сказал Блесткин. – Она не хочет ни вперед идти, ни стоять на плотине.

Он дал шпоры своему английскому жеребцу, который в самом деле запрыгал на одном месте и, казалось, не хотел никак отойти от стены.

– Ну вот видите?

– Да, я вижу, – перервал Рославлев, – что вы изо всей силы тянете ее за мундштук; но дело не в том: я очень рад, что вас встретил. Вы, кажется, вчера вызывали меня на дуэль?

– Неужели?.. Может быть, я погорячился… но я, право, не помню.

– Да я не забыл. Выезжайте, сударь, на плотину.

– Помилуйте! что вы хотите делать?

– Ничего. Я хочу вам показать, какого рода дуэли позволительны в военное время. Ну что ж? долго ли мне дожидаться? Да ослабьте поводья, сударь! она пойдет… Послушайте, Блесткин! Если ваша лошадь не перестанет упрямиться, то я сегодня же скажу генералу, как вы исполняете его приказания.

– Однако ж, господин Рославлев, – сказал Блесткин, выехав на плотину, – позвольте вам заметить: этот начальнический тон…

– Не о тоне речь, сударь. Вы посланы к стрелкам, я также: не угодно ли вам прогуляться со мною по нашей цепи.

– Помилуйте! мы оба верхами.

– Так что ж!

– Все неприятельские стрелки станут в нас метить.

– В том-то и дело. Ведь вы сами вызвали меня на дуэль. Правда, мы не будем стрелять друг в друга; но это ничего: за нас постараются французы.

– Помилуйте, что это за дуэль?

– Мне некогда вам доказывать, что этот поединок стоит того, который вы мне вчера предлагали. Извольте ехать.

– Но, господин Рославлев…

– Ни слова более! или я стану везде и при всех называть вас трусом. Мне кажется, ваша лошадь не очень боится шпор. Позвольте! – Рославлев ударил нагайкою лошадь Блесткина и выскакал вместе с ним на другой берег речки.

Перед ними открылось обширное поле, усыпанное французскими и нашими стрелками; густые облака дыма стлались по земле; вдали, на возвышенных местах, двигались неприятельские колонны. Пули летали по всем направлениям, жужжали, как пчелы, и не прошло полминуты, одна пробила навылет фуражку Рославлева, другая оторвала часть воротника Блесткиной шинели.

– Вперед, сударь, вперед! – кричал Рославлев, понукая нагайкою лошадь несчастного князя, который, бледный как полотно, тянул изо всей силы за мундштук. – Прошу не отставать; вот и наша цепь. Эй, служба! – продолжал он, подзывая к себе солдата, который заряжал ружье, – где капитан Зарядьев?

– Вон в этих кустах, ваше благородие!

– Позови его сюда. А мы с вами, господин Блесткин остановимся здесь, на этом бугорке; отсюда и мы будем приметнее, и нам будет все виднее.

– Помилуйте, Рославлев! – вскричал отчаянным голосом Блесткин, – за что же вы хотите сделать из нас цель для французов?

– Ого, господин дуэлист! вы трусите? Постойте, я вас отучу храбриться некстати. Куда, сударь, куда? – продолжал Рославлев, схватив за повод лошадь Блесткина. – Я не отпущу вас, пока не заставлю согласиться со мною, что одни ничтожные фанфароны говорят о дуэлях в военное время.

– Я не спорю… может быть…

– Нет, постойте! не может быть; я вам докажу это.

– Боже мой! посмотрите, в нас целят.

– Так что ж? Пускай целят. Не правда ли, что порядочный человек и храбрый офицер постыдится вызывать на поединок своего товарища в то время, когда быть раненным на дуэли есть бесчестие?..