Аскольдова могила - Загоскин Михаил Николаевич - Страница 39

V

Не шумели и не волновались уже толпы народные, когда Стемид и Фрелаф вышли на площадь. Все наблюдали глубокое молчание и, теснясь вокруг капища Перунова, ожидали с нетерпением появления верховного жреца Богомила. Главные двери капища были отворены, и по обеим сторонам их стояли храмовые прислужники в праздничных одеждах. Вот показались наверху расписного крыльца владимирских чертогов бояре, витязи и приближенные слуги великокняжеские; они шли чинно, друг за другом и, сойдя на площадь, стали рядом, у самого входа в божницу.

– Ого, – сказал Стемид, – да праздник-то не на шутку!.. Посмотри, Фрелаф, все вышли: воевода Добрыня, боярин Ставр, Тугарин Змеевич… Ян Ушмович… любимый баян княжеский Соловей Будимирович… Что это: и Рохдай идет вместе с вашим воеводою Светорадом? Ну, видно, большое будет торжество! Молодец Рохдай попить любит, а не часто храм заглядывает, да и с Богомилом-то он не больно ладит. Я помню: однажды за почетным столом у великого князя он чуть было ему в бороду не вцепился.

– Да что это, – прервал Фрелаф, – никак, он прихрамывает?

– Да, брат, на последней игрушке богатырской Всеслав задел его порядком по ноге, – видно, еще не оправился. Э, да где же Всеслав? Вон идут позади все княжеские отроки, а его нет?

– Чай, ушел нарочно и шатается где-нибудь по лесу. Вперед-то не пустят, а пристало ли идти позади бояр и витязей такому знаменитому сановнику?.. Да что о нем толковать! Погляди-ка, Стемид, никак, вон там, с левой стороны храма, стоят в кучке все мои товарищи; ну, так и есть: Якун, Икмор… Тур… Руальд… Пойти и мне туда.

– Полно, Фрелаф, не ходи! Отсюда нам будет и слышнее, и виднее… Да тише, тише: вот, никак, и Богомил выходит из храма!

Опираясь на плечо любимца своего, Лютобора, первосвященник Перунов вышел на широкий помост главного притвора. Он поклонился ласково на все четыре стороны и, окинув беглым взглядом многолюдные толпы народа, покрывавшие площадь, начал говорить громким голосом:

– Бояре мудрые, храбрые витязи, сановники великого князя Владимира Святославича и вы все, сущие под рукою его, люди ратные и граждане киевские, послушайте речей моих. Вот уже около месяца, как наш кормилец, государь великий князь одержим злым недугом: безвестная тоска пала на его сердце ретивое. Он не пьет и не веселится со своими домочадцами; ему белый свет опостылел и стали нелюбы все прежние игрушки и потехи великокняжеские. Я вопрошал всемощного Перуна, и вот что он ответствовал мне, представ очам моим в сонном видении: «Богомил, возвести всему народу, что мера терпения моего исполнилась! Неблагодарные киевляне давно уже перестали усердствовать богам своим: многие из них принимают нечестивый закон греческий, с каждым днем жертвы, приносимые мне и другим богам, становятся скуднее, но всего более раздражает и гневит меня их непочтение к тебе, верховному жрецу моему. Где богатые дары, коими осыпали жрецов Перуна благочестивые предки нынешних киевлян? Где обширные поместья и отчины, какими владели твои предместники? Я попустил тоске овладеть душою вашего великого князя, и горе киевлянам, если они не поспешат меня умилостивить. Но да ведают они, что не кровь бессловесных жертв, а кровь человеческая может только утолить гнев мой!» Так вещал всемогущий Перун и, скрываясь от очей моих средь грозного пламени, он назвал по имени жертву, ему угодную: это единственный сын киевского гражданина Феодора, бывшего некогда десятником варяжской дружины.

Богомил замолчал; тихий шепот, как отдаленный гул волнующегося моря, пробежал по площади, и вдруг громкий голос раздался по левой стороне храма:

– Нельзя приносить варяга в жертву русским богам!

– Нельзя, нельзя! – загремели многие голоса. – Мы не допустим… не дозволим… умрем все до единого!.. Никто не смей обижать варягов!..

– Как? Что? – заговорили меж собой киевляне. – Почему так?.. За что?.. Да чем лучше нас эти пришельцы?..

И глухой ропот, усиливаясь поминутно, превратился в общий оглушающий крик.

– Да исполнится воля богов! – раздавались тысячи голосов. – Давайте сюда варяга! Где он?.. Варяга, варяга! – повторяли неистовым голосом русские воины и весь народ.

Верховный жрец махнул рукою; Лютобор сошел с помоста и, окруженный многочисленною стражею, вышел на площадь; народ расступился и, пропустя жреца, хлынул вслед за ним необозримою толпою. Через несколько минут большая часть площади опустела. Варяги, видя свое бессилие, молча и со стыдом стали понемногу расходиться, и вскоре осталось на площади только человек двадцать самых задорных воинов, они продолжали шуметь меж собою и клялись, что скорее решатся умереть, чем снести такое посрамление.

– Что, брат Фрелаф, – сказал Стемид, – видно, не прежние времена? Бывало, как твои товарищи примутся шуметь, так и великий князь не скоро их уймет; а теперь что взяли – и слушать-то их не хотят!

– Да кто с этим глупым народом уладит? – прервал Фрелаф. – Ты себе хоть тресни, а он все свое орет. Конечно, если бы дело дошло до мечей, так эти бы крикуны мигом язычок прикусили.

– Ой ли? Так что же твои товарищи зевают?

– И, братец, ну какой варяг захочет руки марать об этих скотов?

– И то правда, Фрелаф, – что с ними связываться: руки-то об них замараешь, а там, глядишь, они же тебе бока обломают. Да что ж мы здесь стоим? Пойдем за народом, посмотрим, что там делается.

– Пожалуй, пойдем.

Пройдя всю площадь, Стемид и Фрелаф пустились по улице, ведущей к Подолу. Во всю длину ее кипели бесчисленные волны народа. То продираясь с трудом сквозь густую толпу, которая, стеснясь на повороте, перерезывала, как стеною, широкую улицу; то увлекаемые народным потоком, Стемид и Фрелаф достигли наконец того места, где начинался обширный посад по отлогому скату горы, прилегающей к Подолу.

Шагах в двадцати от них городовая стража, расположась полукружием перед одним высоким домом, удерживала напирающий народ, который, прорываясь сквозь двойную цепь воинов, кричал, ревел, бесновался и, осыпая ругательствами варягов, повторял тысячу раз имя Феодора.

– Пойду назад, – сказал Фрелаф, поглядывая робко вокруг себя.

– И, полно, братец, – отвечал Стемид, таща за руку Фрелафа, – посмотрим поближе!

– Чего смотреть, пойдем! Видишь, как эти дурачье разорались.

– Ага, так вот что?.. Ты опасаешься, чтоб эти крикуны не догадались, что ты варяг?.. Небось, я тебя не выдам.

– Смотрите-ка, ребята! – закричал один гигантского роста мясник, поглядывая через головы тех, кои стояли впереди. – Вишь какой: кругом заперся и княжеского приказа не слушает!.. Ах он разбойник, варяг!

– Да они все на одну стать, – подхватил другой. – Эх, братцы, передушить бы их всех разом, так и концы в воду. Да куда они подевались?.. То-то и есть: догадливы, проклятые, – все на площади остались!

– Пусти, братец, – сказал вполголоса Фрелаф, – мне, право, некогда, да что-то и нездоровится.

– А что, чай, лихоманка трясет?.. Ага, Фрелаф, видно, здесь не на пирушке? Что, брат, боишься?

– Боюсь? Вот вздор какой!

– Да отчего же ты дрожишь как осиновый лист?

– От досады, братец, иль ты думаешь, мне весело слышать, как они ругают варягов? Что, в самом деле, долго ли до беды? Ну, как я и сам разгорячусь?

– Небось, они тебя как раз остудят: ведь Днепр отсюда близехонько. Ну, ну, ступай, добро, храбрый витязь! Смотри только, обойди огородами, а то пойдешь без меня по улице да как в самом деле осерчаешь, так и унять-то доброго молодца будет некому. Я ведь тебя знаю: примешься крошить народ – беда: живой души не оставишь в Киеве!.. Ах он пострел! – продолжал Стемид, глядя вслед за уходящим варягом. – Эк начал шагать – по косой сажени… Ну, легок он на ногу… Посторонитесь-ка, ребята!..

Расталкивая направо и налево народ, Стемид с большим трудом пробрался наконец до самой стражи. Узнав стремянного великокняжеского, ратные люди пораздвинулись; и когда он вышел вперед, то увидел, что жрец Лютобор и человек пять воинов стучатся в дубовые двери высоких бревенчатых хором, более похожих на огромную вышку чем на обыкновенный дом. Верхний его ярус с широким помостом, или открытою площадкою, построен был навесом, выдавался сажени на две вперед и всею своею тяжестью лежал на двух столбах, которые поддерживали не только его, но и все здание, ветхое, подмытое водою и готовое рухнуться от первого сильного потрясения.