Цунами - Задорнов Николай Павлович - Страница 13

Рассказы Гошкевича и палладских офицеров оказывались очень прозаическими, они вели речь про уголь, снабжение кораблей провизией, про американцев, японское рыболовство, несовершенство китайского вооружения и междоусобные битвы в Китае, про торговлю европейцев опиумом. Помянули и наш Амурский край. Гошкевич полагал, что через него произойдет сближение наше с Китаем более тесное, чем до сих пор.

– Китайцы и японцы – совершенно разные народы, – уверял Гошкевич. – И мне кажется, что ближайшее будущее за японцами.

– Адмирал, господа, про японок больше всех знает, только не говорит, – заметил Зеленой. – И рассказывать не будет.

– Он знает про настоящих китайских дам и аристократок. У него дар общения с этими народами.

– А все же в чем разница между японскими и китайскими женщинами? – спросил Можайский.

– Японки скромны и застенчивы, а китаянки смелей, так принято полагать, – сказал Гошкевич.

– Нахальней…

– Нет, они дочери великого, уверенного в себе народа. Есть и дерзкие. Смеются, глядя вам в лицо. Шутят… В Гонконге и Кантоне лодки с девицами подходят к европейским судам. В простонародье ног им не ломают. Стоит на корме этакая стройная китаяночка, держит в руках длинное весло[39] юли-юли и, покачивая бедрами, как бы пританцовывает. Китаянка поднимается на борт, приберет у моряка каюту, все ему постирает, вымоет, выкрахмалит не хуже, чем в прачечной. Все приведет в порядок, а если иностранец понравится ей, то и не откажет в любви… Но в японках, видно, побольше скрытого огня.

– Что вы знаете, господа! – заметил Александр Сергеевич Мусин-Пушкин.

– Да, Гонконг, Шанхай и Кантон – это еще не Китай, – ответил Гошкевич. – В этих портах нравы развиваются в угоду вкусам англичан и вообще европейцев.

– Да нет, вот более подробно у Зеленого спросите, – заметил кто-то из молодежи.

– Что? Что? – воскликнул толстяк, косясь на капитана.

Лесовский встал, поблагодарил офицеров и ушел.

– Как-то наши злейшие враги – англичане? – перевел разговор Мусин-Пушкин, желая придать мысли молодежи боевое и патриотическое направление. – Какая мерзость, господа, – за турок заступаются!

Саша Можайский когда-то любил читать про путешествия и приключения англичан. Он упивался книгами об их открытиях. А потом об изобретениях, о применении машин в промышленности. Но при встречах с англичанами, желая выразить им свою симпатию, он всегда нарывался на высокомерие и неприязнь. Англичане настораживались при встрече с Александром Можайским, словно к нему-то и был у них какой-то особый счет. Так повторялось не раз, и теперь Александр привык, что от встреч с ними остается неприятный осадок. Он не испытывал ненависти к англичанам, но сторонился их, и былая симпатия рассеялась. А теперь началась война.

«Какая у него рука могучая», – думал Елкин, сидя подле Можайского.

– А вы японкам понравитесь! – вдруг категорически заявил ему Зеленой.

– А как они руки украшают, холят ли? Верно, простолюдинки, – как и у нас, грубы… Да что-то хочется изобразить, – сказал Можайский.

Дело до службы, казалось бы, не обязательное, но многое хотелось нарисовать. И развлечь японцев своей несовершенной живописью.

– Женщины у них не сухие и не кривоногие, господа, – горячо сказал Пещуров, – с необычайной прожигающей живостью взгляда! Лишь изредка украдкой какая-нибудь осмелится взглянуть, и чувствуешь себя пронзенным…

Евфимий Васильевич пригласил к себе священника, побеседовал с ним и попросил прочитать молитвы. Адмирал встал перед иконостасом и под пение отца Василия истово помолился.

Молитва возвращала силу духа, ему казалось, что он снова обретает право смотреть в глаза своим офицерам.

Евфимий Васильевич успокоился, отпустил священника и сел за работу.

«Все в руце Божьей», – подумал он.

Адмирал признавался себе в том, что опасности велики. Он шел в Японию на единственном парусном корабле. Во всей мощи может встретить его флот противника. Но и дело без конца нельзя тянуть. Нельзя допустить, чтобы японцы, которые письменно обещали заключить с ним договор и предоставить все права, какие будут даны другим нациям, не исполнили бы этого.

Противники адмирала упрекали его. Долго колебался Евфимий Васильевич нынче летом, прежде чем снял крепость с Южного Сахалина. Его угнетало сознание, что он ведет не эскадру, а единственный корабль. И это во время войны!

«Американцы приходили в Японию на многих пароходах. Теперь англичане явятся в эти моря на винтовых судах. А мы? Что скажут про нас японцы… Но, может быть, как раз и хорошо, что мы совершенно не похожи на англичан и американцев? Машинами и артиллерией не хвастаемся и не угрожаем. Визит наш мирный! Может быть, и хорошо, что идем на парусном?» – вдруг пришло в голову адмиралу.

– Что? А? – вслух спросил он самого себя и своих невидимых критиков, вскакивая из-за стола. Осененный этой мыслью, он заходил по салону.

«Почем и как знать, что лучше и что хуже? Пусть будет контраст с сытой и богатой Америкой! Мы без пара и машин, но ведь на всякого мудреца довольно простоты».

Путятин встал посреди салона как вкопанный, и полные внутренней силы глаза его с мрачной решимостью смотрели куда-то вдаль сквозь ковры и переборки. Он уж и так многое сделал, не имея пароходов. В этот миг ему казалось, что судьба не оставит Россию. Еще не зная, что произойдет и как, он почувствовал, что должно что-то случиться, совершенно непредвиденное, и мы окажемся сильней! Мистика? «Да, все сейчас так плохо, и так дурно выглядели мы, слабые и не подкрепленные ничем, кроме веры и преданности, что не могло чего-то не случиться, не предвиденного и не предугаданного никем – ни нами, ни американцами, ни нашими противниками в войне, ни владельцами их банков и пароходов, ни даже самими японцами. А что, если в самом деле удариться в мистику? Обратиться к духу Японии? К ее исконному и вечному духовному началу? Как мне и полагается! Не к сиогуну, если он станет упорствовать, а к императору?»

Руки адмирала задрожали при этой мысли, и он поспешно уселся на диван. Давно, давно уж в голову ему запало что-то подобное, но, кажется, до сегодняшнего дня он ходил вокруг и около.