Пирамидальное путешествие - Задорнов Михаил Николаевич - Страница 16

Когда поднялись на вершину, было еще темно. Не верилось, что восхождение закончилось. Последние километры в темноте, на крутом подъеме пришлось карабкаться самому, без верблюда. Перепрыгивать с камня на камень. Хотелось бросить все, развернуться — и туда, вниз, обратно, к комфортабельному верблюду, который покорно ждал возвращения перед последней финишной кривой.

Болели суставы, ныли мышцы, жаловался на свою участь мозг, просился обратно в постель. Так рано утром в автобусе студент представляет себе, какую бы позу он сейчас выбрал в постели, каким бы эмбриончиком сложился бы под одеялом, так удобно, и щечки, как хомячок, на лапки вот так бы положил. Но невозможно было даже остановиться, чтобы пофантазировать или передохнуть. Дышали в спину, как в метро. Подталкивали сопением. Сзади, как на демонстрации, чувствовались колонны людей. На обочину нельзя было сойти, потому что обочины не было. Были горы и пропасть. Прямо за мной карабкался в поднебесье старый японец лет шестидесяти-восьмидесяти. Трудно по японцам определить, сколько им лет. Одно я мог сказать точно — он был хромой и с палкой. Но хромал так ловко и быстро, что ему стыдно было уступать дорогу. На час с лишним он стал моей совестью. Он буквально гнал меня своей палкой, и еще, что было совсем противно, он успевал фотографироваться. «Где он научился так хромать по горам? — думал я. — Может, тренировался на Фудзияме своей» Но он заставлял меня переводить дыхание прямо на ходу, и, чтобы выдержать этот темп, напевать про себя песню Высоцкого: «И можно свернуть, обрыв обогнуть, но мы выбираем трудный путь, опасный, как военная тропа».

Уже несколько раз мне казалось, все, на вершине. Нет, за очередной скалой начинался очередной подъем.

И вдруг, неожиданно, вместе с японцем-погонялой мы буквально вынырнули почти с отвесной тропы на самую макушку горы. Наверное, такое же ощущение было у Садко, когда он поднялся на поверхность с морского дна. Небо было очень близко. Звезды висели на созвездиях-ветках, как спелые яблоки.

От фонариков и звезд вершина казалась освещенной. Правда, скуповато. А от количества людей в полутемноте напоминала дискотеку, в которой заиграет музыка.

Жизнь кипела. Арабы торговали. Они даже здесь открыли свои лавки. Не лень им было из-за своей копеечной прибыли забраться в такую высь. Собранные где-то из досок, где-то из фанерных ящиков их арабские лавки напоминали будки наших пенсионеров на садово-огородных участках. Чайные и закусочные больше походили на спортивные раздевалки, в которых пахло потом, снятыми башмаками и перетренировавшимися спортсменами.

Но все это было такой мелочью по сравнению с тем счастьем, которое испытывал каждый взошедший. Успел! Добрался! Услышу, что шепнет мне Господь! И если б я поглядел на себя в зеркало тогда, я бы сказал, что у меня было выражение лица бухгалтера, у которого сошелся годовой отчет. Чертовски здорово казалось сидеть на фанерном ящике, попивать чаек среди мировой туристической толпы в скупом свете арабской лампады волшебника Алладина. Арабы, и те казались после этого восхождения удивительно симпатичными. И непонятно было, как евреи не могут с ними договориться. Сели бы вот так вместе на фанерный ящик, попили чайку. Но для этого надо было восхождение совершить.

Только я об этом подумал, как действительно увидел еврея, не нашего, израильского, настоящего, черного. Он мирно что-то обсуждал с арабским лавочником. С арабским. Мирно. Какие-то сорта чаев. Я не понял, потому что они говорили на каком-то своем израильско-арабском английском. «Может, и правда, — подумал я, — гора эта святая?» Француз и американец сидели дружно, рядышком, на бревне. Американец был очень большой, очень. Бочкотелый и общительный — всех спрашивал, бывали ли они в Америке и как им Америка — о'кей или не о'кей? Итальянцы руками ему показали, какой это большой о'кей Америка. Японцы хихикали и фотографировались группой на фоне этого американца. В тридцатых годах такие фотографии были: группа летчиков на фоне дирижабля.

Даже француз, и тот сказал, что ему Америка о'кей. Американец спросил, а как француз в Америку прибыл?. Француз ответил: «На самолете».

— А почему не на машине? — переспросил дирижабль.

— Вообще-то, океан, — ухмыльнулся француз.

— Но вы же прорыли какой-то туннель, разве не правда? — переспросил американец.

— Но это туннель в Англию, — смутился француз.

Американец задумался. Видимо, пытался вспомнить, что означает слово «Ла-Манш». Но тут его удручила белорусская семья, которая подсела на соседний с бревном ящик. Меня не узнала, я был в кепочке. Эта семья была — он, она и мальчик лет двенадцати, который вообще не мог понять, зачем его в ночи сюда затащили. И грехов вроде нет — две мухи убил за свою жизнь. Поэтому глаза у него были сонные и удивленно-выпученные и напоминали два перекачанных анаболиками арбуза.

— А вы откуда? — спросил американец, явно жалея ребенка.

— Белараша, — на чистом университетском английском ответила она.

Американец очень напрягся от загадочного слова.

— What is where? — спросил он. Как про некую вещь просто спросил он.

Обиделся он, глава семьи. И сказал ей:

— Скажи ему, что ученые недавно вычислили, что это самый центр Европы!

Она перевела.

У бедного американца трудная ночь выдалась. На этот раз он молчал долго. Потом хихикнул и сказал:

— Это шутка, я понял. Думаете, я не знаю, что центра не может быть, что земля круглая!

Даже при всей моей нелюбви к американцам, этот американец здесь, после восхождения казался мне симпатичным. Ну что он виноват, что он вот так вырос, такой вот сильно выросший лилипут. Что у них такое образование. Зато он пытается в чем-то разобраться. Шел на эту гору, к чему-то стремился. Все-таки Америка не безнадежна, пока у нее есть такие наивные и чудные дирижабли. Араб-лавочник тоже небезнадежен. Может, и арабы небезнадежны.

Вон, араб-лавочник переключился с еврея на группу немцев. Шутил с ними. Они дружно смеялись. Правда, из последних сил, не гогоча, как обычно. Не как немцы, а как эстонцы. Вообще, я заметил, что немцев и финнов могут рассмешить даже самые незамысловатые шутки турков и арабов. Например, на пляже в Турции я сам видел, как разносчик мороженого турок однажды бросил немцу в плавки кусочек льда. Все немцы давились от хохота. Все! Один извивался аскаридом на сковородке, а остальные ухахатывались. Незамысловатое чувство юмора, не наше. Попробовали бы нашему бросить кусочек льда.