Смутная пора - Задонский Николай Алексеевич - Страница 11

Приметил Петро и явную неприязнь народа к гетману Мазепе.

– Гетман сам панской породы, панам и радеет, – озлобленно отзывались о нем селяне. – Того и гляди, прикажет нас, как прежде, на колья сажать и в кайданы ковать…

Близ Запорожской Сечи, куда, обойдя десятки сел, направился Петро, повстречал он одетого в лохмотья молодого селянина Луньку Хохлача, бежавшего из маетности[20] самого гетмана.

Рыжий, коренастый Лунька был не по годам угрюм, осторожен, но, узнав, кто такой Петро, таиться от него не стал. Шли они в Сечь вместе. Дорогой Лунька рассказывал:

– Совсем житья нет от гетмана и его дозорцев… Чинш вдвое против других с нас берут, помимо того, поборами всякими мучают… А ослушаться не моги, – плетями задерут!

Лунька остановился, повернулся спиной к Петру, приподнял дырявую рубаху. Спина сплошь была покрыта кровавыми рубцами и волдырями.

– Вот как исполосовали! – сказал он и, зло сплюнув, добавил: – Пес он, Мазепа-то!

– За что же это тебя? – осведомился Петро.

– За карася…

– Как… за карася?

– Карася в пруду поймал… А в маетностях гетмана ни рыбы в прудах, ни зверя в лесах ловить не дозволяется. Гетман особым универсалом запрет наложил. Ну, дозорцы его меня приметили на пруду, скрутили, привели к главному управителю пану Быстрицкому… Тот и распорядился для острастки другим сотню плетей всыпать…

Лунька чуть помедлил, задумался, потом перешел на другое:

– Побачим, как в Сечи-то примут… А то я не против и к Палию податься, ежели возьмешь с собой. Что скажешь?

– Возьму, чего и спрашиваешь, – не замедлил ответить Петро.

Лунька ему понравился. Хлопец, как и он, Петро, был озлоблен на панство, шел искать лучшей доли. Неласковая судьба сдружила их быстро и крепко.

XII

Сентябрьское неяркое, но гревшее еще по-летнему солнце стояло высоко…

Наверное, у многих сечевиков подвело животы от голода, и куренные «кухари» ругали «товариство», но все равно от куреня кошевого никто не уходил.

Сам кошевой атаман Гусак – длинноусый и чубатый, со следами многочисленных сабельных ударов на лице, в полотняной, расшитой шелками рубахе, с люлькой в зубах – сидел с куренными и «стариками» на ковре, под единственной чахлой лозиной. Остальные запорожцы и «молодята» – новопришлые, вольные люди, которых становилось в Сечи все больше и больше, – расположились прямо на земле, подставляя солнцу полуголые, бронзовые от загара потные тела.

Было людно, но не шумно.

Бандурист Остап, высокий, худой старик с вздутыми толстыми жилами на длинной желтой шее, вытер рукавом свитки вспотевший лоб, облизнул сухие губы и, полузакрыв глаза, вновь тронул струны своей бандуры:

Старик кончил свою песню, молча и жадно потянулся к подвинутому кем-то жбану с квасом.

Необычная тишина стояла среди запорожцев – недаром любили они старого Остапа, мог он тронуть их души правдивыми и задушевными словами.

Кошевой крутил ус, задумчиво глядел в сторону.

Потом перевел взгляд на Остапа и почти шепотом, словно боясь нарушить тишину, сказал:

– Добре спиваешь, Остап. Чую правду в писнях твоих. Добрый казак Семен Палий… Дуже добрый…

– У него и жинка добрая, – неожиданно громко вставил Петро Колодуб, стоявший вместе с Лунькой Хохлачом в толпе молодят.

Раздался дружный хохот.

– Он ее доброту знает!..

– Ай да Петро! Ловок, бисов сын!

– Смотри, батько Палий узнает – чуб выдерет…

Петро опешил, от досады закусил губы. Потом сжал кулак и так толкнул в бок скалившего зубы молодого казака Гульку, что тот на сажень отлетел в сторону.

– Да ты что, дурень? Драться? – поднявшись и вздернув спадавшие шаровары, закричал казак, наступая на Петра.

– Эй, хлопцы! Негоже! Наперед поведайте, за що бой чинить будете! – вмешался кошевой.

– За издевку, батько, за то, чтоб не повадно было над добрыми людьми изгиляться, – звонко ответил Петро.

– А кого добрыми разумиешь, братику?

– Всех, кто с батькой Палием панов бьет, кто за волю казацкую…

– Це добре! Я думал, за жинку какую, избави бог, казацкая кровь прольется, – сказал, поднимаясь с ковра, кошевой.

– И за жинку, батько, ежели жинка та троих таких стоит, – ткнул Петро пальцем в Гульку.

Тот обиды не выдержал, бросился на Петра, но кошевой опять остановил драчунов, нахмурился:

– А где ты таку жинку видел, чтобы супротив троих казаков стояла? Мабудь, брешешь?

– Нет, батько, правду кажу, – смело глядя в глаза кошевому, ответил Петро. – Сам в Фастове был, когда паны Семена Палия схватили и под стражей в тюрьму свезли… А наутро пришли в Фастов люди чиновные и ксендзы, начали церковь православную поганить, наших мучить. Только даром издевка эта им не прошла. Стали ксендзы по единому пропадать неведомо куда. Собрали паны казаков и ну пытать: кто их ксендзов и куда девает? Казаки не ведают. Согнали их в острог, а ночью самый главный ксендз сгинул… Дивуются паны, и казаки дивуются… А тут скоро батько Палий из тюрьмы убежал, в Фастове объявился и всех мучителей наших сразу перевел…

– То мы слыхали. Про жинку кажи, – перебил кошевой.

– А кто ксендзов допрежь Палия хватал?

– Зараз узнаете… Я среди тех казаков был, что в остроге сидели. Как освободил нас батько Палий, – продолжал Петро, – сами мы во двор его собрались, про ксендзов начали пытать… А он этак усмехнулся, пошел в хоромы и за руку жинку свою вывел. «Вот, – говорит, – кто меня самого из плена высвободил, кто без меня двенадцать ксендзов тайно перебил, кто мне во всем правая рука»… Ну, жинка из себя не дюже тельная, а на лицо пригожая… Был я после в стычке с ляхами, видел, как Палииха рубает, дай бог всякому доброму казаку…

– Ай да Палииха! – восторженно крикнул кто-то.

– За такую жинку биться можно!

– А мабуть, трошки сбрехав? А? – все еще не доверяя, переспросил кошевой.

– Нет. Панове, правда сущая, – вмешался в разговор старик-бандурист. – Меня тоже господь привел не однажды у Семена Филипповича гостевать, – и он, и жинка его за простой народ крови не щадят…[21]

– Наш гетман супротив батьки Палия, як дерьмо супротив каши, – вставил известный всем, старый хромой сечевик Панько.

– От пана Мазепы добра не ждать, – не стерпев, крикнул Лунька. – Уж и ныне шляхтой себя окружил, а казаков перевести хочет…

Зашумели казаки. Разом вспомнили десятки обид, причиненных гетманом, вспомнили, кстати, как тяжело давят народ аренды, введенные ненавистным Мазепой, как жестоко налегает его рука на вольнолюбивое товариство.

А тут, где-то совсем недалеко, живет настоящий казацкий батько, противник всех панов, смелый, счастливый в битвах, ласковый до народа Семен Палий.

Забурлила казацкая кровь. Заколыхалась громада.

– А кто его, Мазепу, в гетманы выбирал?! – кричали казаки.

– Он всех казаков панам продаст, вражий сын!

– Мазепа одних панов любит, нас не жалует!

– Палия на гетманство посадить…

– Палий ведает, як украинских панов к рукам прибрать…

– Хай живе батько Палий!

– Палия в гетманы!

– Па-а-ли-ий! Па-а-ли-ий!.. – слышалось отовсюду.

Кошевой закурил люльку, отошел в сторону. Знал, что теперь шума и гама до вечера хватит.

И никто не приметил, как из дверей куреня вышел на крик молодой, низкорослый, чуть-чуть сутулившийся казак в штофной, узорчатой черкеске, как внимательно вглядывались его большие серые глаза в лица крикунов и зажигались любопытством каждый раз, когда поминалось имя славного казацкого батьки.