Ситуация на Балканах - Юзефович Леонид Абрамович - Страница 27

Эту петлю Иван Дмитриевич еще днем пробовал на вкус, но ничего не распробовал. Язык его, обожженный горячим чаем, водкой, табачным дымом, давно утратил чувствительность. Вот женщины, они тоньше чувствуют вкус и запах, потому что не пьют, не курят. Но Стрекалову же не заставишь петли облизывать! Впрочем, кошка даже вернее. Хотя и без того ясно: один из преступников изучил княжескую квартиру как свои пять пальцев – и про сонетку знал, и про то, что двери скрипят. И все-таки есть кое-что новенькое. Певцов с Шуваловым считают, будто убийцы заранее составили план, а кошка доказала обратное: ни черта они не готовили, решились вдруг, иначе, по крайней мере, припасли бы постное масло.

Иван Дмитриевич отпустил кошку восвояси, а когда вернулся на улицу, слева на полном скаку вымахнула пара лошадей. В пролетке сидел полицейский Сопов, с которым вместе служили еще на Сенном рынке.

– Тпрру! – радостно завопил он. – Иван Дмитрич! Я так и знал, что вы тут!

– Что стряслось?

– Беда, Иван Дмитрич! На Васильевском австрийского посла ограбили…

– Знаю, знаю! – отмахнулся Иван Дмитриевич. – Консулу ихнему голову отрезали, в турецкое посольство свинью пустили… Слыхал!

Сопов размашисто перекрестился:

– Ей-богу! Я сейчас оттуда. На мундире дыры, ордена прямо с мясом повыдирали…

Кто виноват в том, что Шувалов отправил Хотека домой без конвоя? Холодом свело низ живота. Не слушая дальше, Иван Дмитриевич толкнул Сыча к пролетке, заскочил сам и прокричал извозчику в ухо:

– Гони!

У поворота обернулся: окна в гостиной потухли, княжеский дом стоял темный, как все другие.

– Через улицу веревку протянули, – рассказывал Сопов. – Кучера с козел и сбросило, вся морда у него покарябана. Мчались-то по-министерски. Как пушинку его! Ладно, не под колеса. А лакей перетрухал, убег. Я с обходом шел, слышу – кричат. Прибежал: посол-то на земле раскинулся, лежит как мертвый… Вот, около подобрал, – Сопов протянул кожаный бумажник с золотым тиснением: австрийский орел с двумя головами.

– А посол где?

– Там какой-то студентик подоспел. Из медицейских. Занесли в квартиру.

Вдали стучала колотушка ночного сторожа, будто спрашивала: «Кто ты? Кто ты? Кто ты?» Луну заволокло тучами. С крыш капало.

Сыч долдонил свое:

– Эх, сабельки нет!

– У меня есть, – сказал Сопов, – да что толку.

– Кому доложил? – спросил Иван Дмитриевич.

– Никому. Сразу к вам.

В свете фонаря промелькнула заляпанная свежей грязью афишная тумба: совсем недавно здесь проехал Шувалов со своей свитой.

Один казак скакал впереди кареты, двое – сзади, есаул – сбоку, у дверцы.

Нужно спешить. Константинов сообщил, что сегодня утром «Триумф Венеры» отплывает на родину; об этом ему сказали портовые грузчики.

От тряски чуть не стукаясь головой о потолок, болтаясь между Шуваловым и его адъютантом, Певцов излагал им свои соображения: он пришел к выводу, что убийцам помогал кто-то из бакунинской шайки. С Гарибальди, Мадзини и карбонарскими вентами в Италии Бакунин якшается давно, и к австрийцам у него старый счет – сиживал у них в тюрьме. Не он ли подбил итальянских дружков отомстить фон Аренсбергу? Решил использовать их чувства, чтобы убийством иностранного дипломата вызвать брожение в обществе. Дрожжи у него всегда наготове – разбойный элемент. В Париже-то вон что творится! Коммуна! Почему бы и в России не устроить?

– Странно все же, что итальянцы, – сказал адъютант. – Видал я их под Севастополем. Юнкер еще был. В бою хлипкие. Но голосистые, черти! Ох и пели! Ночью, бывало, подползу к ихним окопам и слушаю. Лежу в поле, корочку грызу. Заместо соли порохом присыплю и грызу. Слушаю, как поют. Надо мной звезды. Запросто пулю схлопотать. А я лежу, дурак. Теперь бы уж не полез…

Певцов, перебивая, рассуждал дальше: не иначе, карбонарии прибегли к помощи питерских уголовных. А то у них вряд ли бы что вышло. В чужом городе, не зная языка… Но и каторжники, разумеется, по-итальянски ни бум-бум. Значит, был посредник. Русский или поляк. Возможно, эмигрант, который нанялся матросом на «Триумф Венеры». Он-то и сидел в трактире «Америка». Известно, итальянцы считают месть делом священным. Убить – да. Пускай из-за угла или ночью, в постели – пожалуйста, сколько угодно. Благородству не помеха. Но ограбить – это уж, простите, из другой оперы. Наполеондоры прикарманили их сообщники. Кстати, найденная на окне косушка свидетельствует в пользу этой версии. Итальянцы предпочли бы вино.

В паузе адъютант попытался продолжить свой рассказ:

– Но итальянцы, они тоже на песню падкие…

– Погодите вы! – Певцов ткнул его локтем в бок. – Просто счастье, ваше сиятельство, что этот малый с подбитым глазом, путилинский шпион, принес монеты нам, а не своему начальнику. Тот бы стал хитрить, выгадывать… Вы уже решили, как с ним поступить?

– С кем? – спросил Шувалов.

– С Путилиным. Между прочим, помните, мы поручили ему арестовать контрабандистов с грузом лондонских изданий? Такой ловкий сыщик и не сумел. Странно…

Кучер изо всех сил натянул вожжи. Заржали лошади, карета остановилась. Есаул стучал нагайкой в стекло:

– Баба какая-то. Чуть не задавили.

Шувалов открыл дверцу, и к нему бросилась женщина в сбившемся на плечи платке, растрепанная, с безумным взглядом:

– Ваше благородие! Пупырь! Тут он где-то…

По лицу ее текли слезы.

– Ты что? – заорал Певцов. – Как смеешь! Не видишь, кто перед тобой?

Шувалов потянул дверцу на себя, но женщина уцепилась обеими руками и не пускала. Есаул грудью коня начал теснить ее прочь от кареты.

– Помогите, господа хорошие! – причитала она. – Не за себя боюсь…

Певцов толкнул ее в грудь, женщина упала, казачьи лошади простучали копытами возле самого лица, обдали грязью.

Вперед, в гавань! «Триумф Венеры» уже разводит пары, пламя гудит в топках.

У шлагбаума перед въездом в порт навстречу выбежал заспанный солдатик инвалидной команды.

– Подымай! – издали страшным голосом закричал ему есаул.

Солдатик трясущимися руками отпустил веревку, освобождая конец шлагбаума; здоровенная чугунная плюха, привязанная к другому концу, оттянула его вниз, со скрипом взметнулась полосатая перекладина, и, когда карета, лишь немного замедлив ход, проскочила под ней, у Константинова, сидевшего на козлах и не успевшего вовремя пригнуть голову, сшибло фуражку.

В порту было безлюдно. Только в стороне горел костер, возле него завтракали грузчики. Здесь пришлось придержать лошадей, Константинов указывал, куда ехать. Наконец он увидел знакомый силуэт итальянского парохода. На берегу уже рассветало. Ноздри уловили слабый запах апельсинов, он увидел поблекший фонарь над бортом и длинную трубу, рассеченную тремя поперечными полосами, как национальный флаг Итальянского королевства, – белой, красной и зеленой. Из трубы валил дым, под палубой, набирая обороты, стучала машина, но трап еще не был убран, и якорей не отдали.

Пупырь точно рассчитал дорогу, по которой поедет из гостей купец 1-й гильдии Красильников, носивший на каждом пальце по два бриллиантовых перстня, и веревку натянул в нужном месте и на нужной высоте. Затем спрятался в подворотне, за мусорными ларями, и стал ждать.

Выйдя из подвала, Глаша вначале шла за ним след в след, почти вплотную, но вскоре испугалась, что заметит, приотстала и в конце концов, когда завьюжило на улице, потеряла его из виду. Тыкнулась в одну сторону, в другую – как сквозь землю провалился. Но догадывалась: где-то он здесь, сатана, поблизости. Собаки по дворам его выдавали. То и дело какая-нибудь шавка начинала скулить жалобно или трусливо – чуяла идущий от Пупыря волчий запах.

Еще и года не минуло, как Глаша гадала: замыкала над Невой амбарный замок, вместе с ключиком клала его под подушку: тогда во сне суженый придет, попросит воды напиться; и приходил Семен Иванович, водовоз, добрый человек и вдовец. Наяву-то поглядывал на нее, орехами угощал. Ан нет же! Угораздило с душегубом спутаться. Как все переворотилось за эти месяцы. Господи, господи! И ведь жалкенький был, оборванный, уши в коростах. А теперь отъел ряху. По трактирам ходит, пишет в тетрадку, как пирог с головизной печь, как – – с сомовьим плеском. И зачем, дура, молчала? Чего боялась? Разве есть на свете что страшнее, чем с ним жить? Сколь душ на ее совести! А уж если он сегодня кого убьет, не отмолишь греха, впору на себя руки накладывать. Одно остается: найти этого, с бакенбардами, и в Неву… Господи!