Ситуация на Балканах - Юзефович Леонид Абрамович - Страница 10

– Да, я уходила отсюда рано утром. Крадучись. Как горничная от барчука. Но я не стыжусь этого. Слышите? Не стыжусь! Людвиг любил меня. Но он был дипломат. Ему следовало заботиться о своей репутации. Иначе он бы никогда не стал послом. Пришлось даже уволить швейцара, тот доносил о нем…

– И камердинера, – добавил Иван Дмитриевич.

– Нет. Прежний лакей сильно пил, и я предложила взамен своего. А он все проспал, свинья! – Сидя на кровати, Стрекалова старательно утюжила рукой покрывало, на котором и без того не было ни морщинки. – Ну что, возьметесь уличить убийцу?

Иван Дмитриевич молчал.

– Струсите, не возьметесь. Этот негодяй…

– Только не называйте имен! – перебил ее Иван Дмитриевич: из гостиной раздался вой дверных петель, затем послышался голос Певцова.

Певцов явился не один, привел с собой преображенского поручика. Тот как раз принял дежурство по батальону, и вести его было недалеко, всего через улицу.

– Вот такая у нас служба, ротмистр! Спать не дает, – посетовал Иван Дмитриевич, даже не взглянув на своего обидчика.

Затем он вернулся в спальню, а Певцов с поручиком остались беседовать в гостиной.

Разговор шел одновременно в обеих комнатах.

Певцов. По-вашему, князя фон Аренсберга мог убить любой, кому дорого могущество России?

Поручик. Имя им – легион.

Иван Дмитриевич. Прошу говорить потише.

Стрекалова. Вы уже боитесь…

Иван Дмитриевич. Вернемся к тому лицу, о котором мы говорили.

Стрекалова. Он хотел опорочить Людвига перед государем. Выставить его развратником, игроком, пропойцей.

Иван Дмитриевич. А это не так?

Стрекалова. Вам, наверное, кажется странным, что я полюбила этого иностранца. Но клянусь, его деньги меня не интересовали! Он был настоящий мужчина, истинный рыцарь, каких я не видела вокруг себя. Воевал в Италии. Падал с конем в пропасть. Восемь раз дрался на дуэли. Все будочники отдают ему честь. А мой муж, когда возвращается из гостей навеселе, сам норовит снять шляпу перед каждым полицейским. Он боится начальства, боится быстрой езды, гусей, простуды, моих слишком ярких туалетов, снов с четверга на пятницу, холеры и войны с англичанами: вдруг британские корабли с моря будут обстреливать нашу Кирочную улицу?

Певцов. Где вы провели сегодняшнюю ночь?

Поручик. У дамы.

Певцов. Ее имя?

Поручик. Как вы смеете? На такие вопросы я не отвечаю.

Певцов. Хорошо… Почему у вас перевязана рука?

Поручик. Шомполом оцарапал.

Певцов. Будьте любезны снять повязку… Так-так. По-моему, это след укуса.

Поручик. Совсем забыл! Я же на другой руке шомполом. А тут меня собачка цапнула.

Певцов. Собачка?

Поручик. Такой рыжий пуделек. Зовут Чука. Зубастая, стерва!

Певцов. Интересная собачка. Похоже, у нее человеческие зубы.

Стрекалов а. Когда мой муж хотел ублажить меня, то приносил домой полфунта урюка. А ночью, желая склонить к ласке, нежно шептал на ухо, что я, только я одна сумела открыть ему глаза на целительные свойства черничного киселя. Людвиг же говорил, что из-за меня начинает понимать и любить Россию. А ведь он был дипломат! Его любовь могла иметь далеко идущие последствия. Оставаясь женщиной, любящей и любимой, я чувствовала свое политическое значение. От моего платья и прически зависели, может быть, судьбы Европы. Вот величайшее счастье, доступное женщине! К тому же Людвигу прочили место посла… Скажу прямо: я даже мечтала обратить его в православие.

Иван Дмитриевич. Вы ревновали князя к другим женщинам?

Стрекалова. Теперь это уже неважно.

Иван Дмитриевич. Мне нужно кое о чем спросить камердинера. Пожалуйста, позовите его.

Стрекалова. Сейчас.

Иван Дмитриевич. Зачем ходить? Он у себя в каморке.

Стрекалова. Не кричать же! Да он и не услышит.

Иван Дмитриевич. И кричать не надо. Есть звонок.

Стрекалова. Где?

Певцов. Скажите честно, кто вас укусил?

Поручик. Да не все ли вам равно! Может быть, это след любовной страсти?

Певцов. А может быть, вы пытались кому-то зажать рот? Чтобы нельзя было позвать на помощь…

Сбоку от изголовья княжеской кровати висела большая картина, изображающая трех обнаженных итальянок на фоне Везувия. Они стояли с крохотными кувшинчиками, в которых воды хватило бы только чай заварить. А итальянки из них собирались мыться. Вот она, хваленая европейская чистоплотность!

Желтый, под цвет обоев, шнурок-сонетка проходил по стене за этой картиной. Снизу торчал лишь самый кончик. Он терялся в багетовых завитках рамы и со стороны был почти не заметен.

Иван Дмитриевич еще раньше понял, что камердинер ни в чем не виноват. Ему-то зачем было бы оттаскивать князя от изголовья? Пускай бы звонил сколько влезет.

Теперь можно снять подозрение и со Стрекаловой.

Бедная! Тебя выставляли отсюда рано утром, как гулящую девку, даже без завтрака, ведь если б подавался завтрак, ты знала бы про этот шнурок. Твой возлюбленный нехотя вставал и в одном белье, позевывая, провожал тебя не далее чем до дверей гостиной. Затем, напившись кофе, нежился в постели, разглядывал голых итальянок, сличал их прелести с твоими: тут бы немного убрать, тут выгнуть покруче, а ты одиноко шла по улице, дрожа от утреннего морозца, и твой же собственный бывший лакей с гнусной ухмылкой на роже смотрел из окна тебе вслед.

– Возможно, гроб еще не отправили на железную дорогу, – сказал Иван Дмитриевич. – Поезжайте в. посольство, проститесь.

– В посольство? Никогда!

– Знаете, – мягко заговорил Иван Дмитриевич, – прошлой весной у меня маменька из саней выпала, головой об лед. Не чаяли, что жива будет. Нет, поправилась. Тот свет повидала и назад пришла. Ну, я ее спрашиваю: «Как, маменька, страшно помирать?» А она мне: «Уж так сладко! Будто, говорит, каждую мою жилочку в бархат оборачивали…» Может, и у князя было вроде того.

Иван Дмитриевич вообще жалел женщин. Просто так, без всяких причин, лишь за то, что они – женщины, хотя обычно хотелось пожалеть маленьких, воздушных, не таких, как Стрекалова. Но сейчас это могучее литое тело казалось беспомощным и слабым. Угораздило же ее!

– У вас есть улики? – спросил он

Она покачала головой:

– Нет.

– Ну-у, – протянул Иван Дмитриевич. – Тогда о чем разговор?

– Но ведь вы сыщик! – она смотрела на него с каким-то вымученным кокетством, и в голосе ее звучали капризные нотки, словно речь шла о пустячном одолжении. – Уличите его!

– И что дальше?

– С этими уликами я дойду до государя. И обещаю не упоминать вашего имени.

Уличить шефа жандармов? Безумная затея. Однако Иван Дмитриевич начал колебаться.

– Я вам нравлюсь? – вдруг спросила Стрекалова, игриво-жалким движением поправляя прическу. – Помогите мне отомстить. Я буду вашей…

– У меня жена есть, – хрипло сказал Иван Дмитриевич.

Истошный вопль донесся из-за двери.

– Он меня цапнул! – орал поручик. – Он! Приятель ваш! Путилин!

Иван Дмитриевич выскочил в гостиную.

– Признавайтесь! – бросился к нему поручик. – Это же вы меня укусили! Что молчите? Вы или не вы?

– Или, может быть, князь фон Аренсберг, – сказал Певцов.

– Вот вам! Видали? – поручик показал ему кукиш. – Хотите русского офицера козлом отпущения сделать? Перед австрияками выслуживаетесь?

– Послушайте, поручик, – примирительно проговорил Певцов. – Скрыться от нас вы все равно не сумеете. Ступайте-ка в батальон, успокойтесь, обдумайте свое положение. Я подожду здесь.

– Черта с два дождетесь меня!

– В таком случае я приду за вами сам.

– С лестницы спущу! – пообещал поручик.

– Я приду не один… Рукавишников!

Жандармский унтер с шашкой на боку вырос у порога.

– А я, – распалился поручик, – подниму взвод моих молодцов!

– Не советую, – сказал Иван Дмитриевич.

– Ага! – обернулся к нему поручик, потрясая прокушенной ладонью. – Так вы нарочно оставили мне эту метину? Подлец! – Он с лязгом обнажил шашку и двумя ударами крест-накрест рубанул перед собой спертый воздух. Затем снес верхушку лимонного деревца в кадке. – Защищайтесь!