Костюм Арлекина - Юзефович Леонид Абрамович - Страница 16

— Вы моряк? — саркастически спросил Иван Дмитриевич.

— Нет, но я много читал писателей-маринистов. Например, Станюковича.

— А те, кто подвесил там эту шлюпку, Станюковича, к счастью, не читали и повесили ее неправильно. Не то от Сыча только мокрое место осталось бы. Вы этого хотите?

— Упаси боже! Я думаю, он нам еще пригодится.

— Совершенно верно. А что там насчет анахронизма? В чем вы его усмотрели?

— В названии шхуны, оно кажется мне чересчур декадентским. «Триумф Венеры», так ведь? Не спорю, это имя могли бы дать кораблю в наши дни. Двадцать с лишним лет назад — вряд ли.

— Дорогой мой, — снисходительно улыбнулся Иван Дмитриевич, — вы рассуждаете как русский человек, а шхуна-то итальянская, не забывайте. Двадцать с лишним лет — как раз тот срок, на который мы отстаем от Европы.

Затем он закончил:

— В общем, 25 апреля 1871 года эта шхуна еще стояла в порту под разгрузкой.

— И все? — разочарованно спросил Сафонов, не дождавшись продолжения.

— Пока все.

— Я что-то не пойму, какое отношение имела она к убийству фон Аренсберга.

— В свое время поймете, — пообещал Иван Дмитриевич.

Лишь спустя несколько дней, анализируя композицию его устных рассказов, Сафонов сумел постичь их своеобразную эстетику. Иван Дмитриевич работал как художник, который на глазах у недоумевающей публики в кажущемся беспорядке разбрасывает по холсту мазки, пятна, точки, линии, чтобы позднее неуловимым движением кисти внезапно объединить их в одно целое и ослепить зрителей мгновенным проявлением замысла, до поры скрытого в хаосе.

ГЛАВА 5

ДВЕ ИСТОРИИ ИЗ ЖИЗНИ ИВАНА ДМИТРИЕВИЧА, РАССКАЗАННЫЕ ИМ САМИМ

1

На веранде стемнело, внесли лампу. Вокруг нее закружилась мошкара. Иван Дмитриевич встал, сзади подошел к склонившемуся над своей тетрадью, лихорадочно строчившему Сафонову и, кладя руку ему на плечо, сказал:

— Хватит, сделайте перерыв. Хотите еще кофе?

— Лучше чаю.

— Чай так чай.

Пока Сафонов, живописуя на ходу, вставляя выражения типа «сырой петербургский туман» или «затравленно озираясь», по памяти дописывал сцену погони за Пупырем, самовар вскипел.

— Пейте, — ставя перед ним чашку и придвигая плетеную сухарницу, предложил Иван Дмитриевич, — а я покуда расскажу вам одну историю.

— Она имеет отношение к убийству князя фон Аренсберга?

— Косвенное. Речь в ней тоже пойдет о преступлении, жертвой которого стал иностранный дипломат в России. Но вы это не записывайте, кушайте спокойно свой чай. Сухарик берите.

— Отчего же не записать хотя бы вкратце?

— История такова, что не хотелось бы включать ее в книгу. У читателей может сложиться превратное представление о полиции вообще и обо мне в частности. Впрочем, в то время я был еще очень молод, дело происходило при государе Николае Павловиче. Я ведь, кажется, упоминал, что начинал свою службу смотрителем на Сенном рынке?

— Да, — кивнул Сафонов.

— А незадолго до Крымской войны меня с Сенного рынка перевели на Апраксин, причем с повышением, помощником частного пристава. На Апраксином рынке приставом тогда был Шерстобитов. Слыхали о таком?

— Нет.

— Теперь уж о нем позабыли, а в те годы человек был известнейший, ума необыкновенного. Квартиру имел тут же, при рынке. Целыми днями сидит, бывало, в штофном халате, на гитаре романсы играет, но где что происходит, знал досконально и со свету мог сжить запросто. А меня любил! Как-то раз призывает к себе и говорит: «Ну, Иван Дмитриевич, — он меня всегда по отчеству величал, хотя я ему в сыновья годился, — нам с тобою, должно быть, Сибири не миновать!» — «Зачем, — говорю, — Сибирь?» — «А затем, — говорит, — что у французского посла, герцога Монтебелло, сервиз серебряный пропал, и государь император Николай Павлович приказал обер-полицмейстеру Галахову, чтобы этот сервиз всенепременно был бы найден. А Галахов мне да тебе велел его найти, а не то, говорит, обоих вас упеку, куда Макар телят не гонял». — «Что ж, — говорю, — Макаром загодя стращать. Попробуем. Может, и найдем». Стали искать. Перебрали всех питерских воров — нет, никто не крал. Они уж сами не рады, свой собственный сыск произвели, получше нашего, пришли и докладывают: «Вот образ со стены готовы снять — не крали мы этого сервиза!» Что делать? Побились мы с Шерстобитовым, побились, собрали денег да и заказали новый сервиз у Сазикова.

— Откуда вы знали, каков старый-то был?

— У французов рисунки остались, Галахов их нам отдал, чтобы мы знали, что искать. В общем, уломали Сазикова сделать срочно, а как новый сервиз нам выдали, мы его в пожарную команду снесли. Пожарные его там зубами слегка ободрали, будто был в употреблении, представили мы этот сервиз французам и ждем себе награды. Только вдруг призывает меня Шерстобитов. Сидит скучный, гитара на стенке висит. «Эх, — говорит, — Иван Дмитриевич, придется все-таки в Сибирь». — «Как? — спрашиваю. — За что?» — «А за то, что звал меня сегодня Галахов, и ногами топал, и скверными словами ругался. Вы, кричит, с Путилиным плуты, подвели меня под монастырь!»

— А-а, — сообразил Сафонов, — не похож получился?

— Нет, не то. Оказывается, на балу во дворце государь увидел Монтебелло и спрашивает: «Довольны ли вы моей полицией?» Тот отвечает: «Очень, ваше величество, доволен, полиция это беспримерная. Утром она доставила украденный у меня сервиз, а накануне поздно вечером камердинер мой сознался, что этот же самый сервиз заложил одному иностранцу. Он и расписку мне представил, так что теперь у меня будет два сервиза». Все это Галахов рассказал Шерстобитову, Шерстобитов — мне. Говорит: «Вот тебе, Иван Дмитриевич, и Сибирь». — «Сибирь не Сибирь, — отвечаю, — а дело скверное».

— В каком это было году? — спросил Сафонов.

— В том самом, дорогой мой, когда Николай Павлович с тем Наполеоном, который на монетке, за ключи от Вифлеемского храма тягались. Вначале они у нас были, потом султан их французам передал, наш государь обратно потребовал, султан уперся, мы тоже не уступаем. В Париже на нас всех собак вешают, дело пахнет войной, а тут еще этот сервиз. Словом, решили мы с Шерстобитовым действовать. Послали потихоньку узнать, что делает посол. Оказалось, уезжает с австрийским послом на охоту. Ага! Мы тотчас к купцу знакомому, который ливреи шил на французское посольство и всю тамошнюю челядь знал. Спрашиваем его: «Ты когда именинник?» — «Через полгода». — «А можешь ты именины справить через два дня и всю прислугу из французского посольства пригласить? Все угощенье будет от нас». Заведение у этого купца на Апраксином было, куда ему от Шерстобитова? Ясное дело, согласился, и такой мы у него бал закатили, что небу жарко. Французы все перепились, пришлось их утром по домам развозить, а пока они там праздновали, явился к Шерстобитову на квартиру Яша-вор. Вот человек-то был! Душа! — умиленно вспомнил Иван Дмитриевич. — Сердце золотое, незлобивый, услужливый, а что насчет ловкости, я другого такого в жизни больше не встречал. Царство ему небесное! Часа в три ночи пришел, значит, и мешок принес. «Извольте, — говорит, — сосчитать. Кажись, все». Стали мы считать, две ложки с вензелями лишних. «Это, — говорим, — зачем же, Яша? Зачем ты лишнее взял?» — «Не утерпел», — говорит. Ну а наутро поехал Шерстобитов к Галахову, возмущается: «Помилуйте, ваше высокопревосходительство, никаких двух сервизов и не бывало. Как был один, так и есть, а французы ведь народ легкомысленный, им верить никак невозможно». На следующий день посол с охоты вернулся, видит — сервиз один, а прислуга вся с перепою зеленая и вместо дверей головами в косяки тычется. Он махнул рукой да об этом деле и замолк.

— История давняя, времена почти баснословные, — отсмеявшись, сказал Сафонов. — Советую все-таки включить ее в книгу. Она сделает ваш образ как-то живее.

— Думаете, т а к о е можно печатать?

— Не такое печатают, и ничего. Свет не перевернулся.