Князь ветра - Юзефович Леонид Абрамович - Страница 41

– Мне кажется, я к ним принадлежу хотя бы как прототип его любимого героя, – ответил Иван Дмитриевич.

– Ладно, – вздохнула она, – раздевайтесь. Но учтите, они пришли сюда не для того, чтобы вам удобнее было их допрашивать. И не рассчитывайте на угощение. Только чай.

Пока шли по коридору, он узнал, что на поминках присутствовало много случайной публики, и решено было продолжить вечер в более тесном кругу, чтобы поделиться воспоминаниями о покойном, почитать вслух любимые места из его рассказов.

В гостиной выяснилось, что до этого еще далеко. Заменившая Наталью соседская горничная промедлила с самоваром, в ожидании чая гости слонялись по комнате или беседовали, разбившись на кучки. Самых близких Каменскому людей набралось около дюжины, в том числе Килин, Тургенев, Петр Францевич с Еленой Карловной. Зиночки не было.

Вдова представила Ивана Дмитриевича тем, кого он тут не знал. Среди робеющих поклонниц Каменского и скромных друзей его юности выделялись двое мужчин с манерами знаменитостей – некий Шахов, публицист, чье имя, как сказано было при знакомстве, известно каждому культурному человеку, и рассеянный господин по фамилии Рибо. Филолог, профессор Сорбонны, недавно он перевел на французский и напечатал в каком-то парижском журнале рассказ Каменского «У омута».

– Про то, как был доведен до самоубийства крестьянин, поймавший несколько пескарей в барском пруду, – напомнила вдова.

Она ушла в кухню, а Иван Дмитриевич присоединился к группе гостей, обсуждавших статью Зильберфарба в «Голосе».

– Что за фанатики? Откуда? – возмущался Тургенев. – Нет в России таких фанатиков! Вернее, есть, но уж никак не про Николая Евгеньевича. Он что, министр внутренних дел? Генерал-губернатор?

– Кроме фанатиков политических, бывают религиозные, – сказала Елена Карловна и заботливо поправила на шее у мужа неизменный шарф.

– Вы имеете в виду раскольников?

– Необязательно их. Мало ли разных сектантов!

– По-вашему, этот кучер был сектант?

– Почему нет?

– В маске? С револьвером? Конечно, я долго прожил за границей, но вряд ли все-таки за время моего отсутствия наши молокане и скопцы настолько эмансипировались. Да и что плохого сделал им Николай Евгеньевич? Нет, у меня такое ощущение, будто перед смертью он решил нас всех разыграть.

– Зачем? – спросил Шахов.

– Отомстить за то, что при жизни мы были равнодушны к нему.

– Не хочу никого провоцировать, – вмешался Рибо, – но как иностранец возьму на себя смелость предположить, что Каменский стал жертвой тайной полиции. Судя по рассказу «У омута», он был противником существующего в России режима. Русские порядки описаны там с ненавистью, а в вашей стране такое не прощается.

Воцарилось неловкое молчание.

– В нашей стране, – возразил наконец Иван Дмитриевич, – нет тайной полиции.

– Очень интересно. В России нет тайной полиции?

– Да, есть полиция наружная, есть сыскная, которую я здесь представляю, но тайной– нет. Может быть, вы говорите о Корпусе жандармов?

– Дело не в названии.

– Ну, если вы, господин Рибо, подозреваете жандармов, то я – негров, – сказал Тургенев.

– Почему?

– Потому что Николай Евгеньевич обещал Зильберфарбу прислать свою последнюю книжку, из которой тот все поймет. Последняя – «Секрет афинской камеи». Африканские порядки описаны в ней еще с большей ненавистью, чем царящие в нашем отечестве. Можно допустить, что уязвленные дикари сели на пароход в дельте Конго, приплыли в Петербург и наказали автора за неуважение к их национальным обычаям. Вероятно, кучер для того и надел маску, чтобы прохожие на улице не увидели, что он – негр.

– Ошибаетесь, – возразил Килин, – это не последняя его книжка. После нее Николай Евгеньевич написал еще «Загадку медного дьявола».

– Да-да, верно, – покивал Тургенев.

– Эта книжка пока не поступила в продажу, но вот в ней-то действуют самые настоящие фанатики, члены двух враждующих между собой тайных обществ. Одни называют себя Священной дружиной, другие -палладистами Бафомета.

– Вы полагаете, что эти персонажи существуют в реальности?

– Естественно, раньше я считал их авторским вымыслом, но теперь у меня есть сильные сомнения. Видите ли, когда рукопись была уже в наборе, Николай Евгеньевич вдруг потребовал от меня забрать ее из типографии. Я ему отказал, о чем очень сожалею.

– Слышали? – обернулся Довгайло к Ивану Дмитриевичу.

– Да, я в курсе,

– И что вы об этом думаете?

– Думаю, что если Каменского убили как автора этой книжки, то издателю тоже угрожает опасность.

– Вы серьезно? – забеспокоился Килин.

– Вполне. Потому я и здесь.

Хозяйка пригласила всех к столу. Пока гости рассаживались, она окрасила донце первой чашки порцией заварки и передала ее горничной. Та склонилась к самовару. Тонкая, окутанная паром струйка, свиваясь, потекла из краника. Все молча наблюдали это священнодействие. В тишине слышался лишь голос Елены Карловны, она занимала севшего рядом с ней Рибо рассказом о том, как пьют чай в Монголии. Муж посвятил ее во все тонкости монгольской чайной церемонии, состоявшей, насколько понял Иван Дмитриевич, в строго последовательном превращении этого утонченного напитка в отвратительную похлебку с мукой, солью и бараньим салом. Сам чай выступал в роли топора, из которого, как известно, тоже получается неплохой суп.

Кто– то попросил соседа передать сахарницу, кому-то недосталось ложечки. Торопясь, пока этот беспорядочный разговор не вылился в чье-нибудь соло, Иван Дмитриевич обратился к сидевшему

напротив Довгайло:

– Петр Францевич, вы говорили мне, что сюжет «Театра теней» абсолютно неправдоподобен. На чем основано ваше мнение?

– На том, что монголы не верят в дьявола и в принципе не способны допустить самый факт его существования.

– Но почему? Мы не глупее их, а вот верим же! Во всяком случае, допускаем.

– Мы, европейцы, не желаем видеть, что силы тьмы – не армия, где есть нижние чины, офицеры, генералы и, наконец, главнокомандующий с самыми большими рогами. Зло – это хаос, безыдейный, безначальный и бесцельный, но если мы признаем, что в нем нет ни смысла, ни иерархии, нам придется сделать следующий шаг. Догадываетесь, какой?

Иван Дмитриевич покачал головой.

– Тогда, – продолжил Довгайло, – мы должны будем признать, что зло непобедимо. Хотя бы по одной той причине, что оно просто не подозревает о нашей с ним священной войне. На такое признание нам не хватает мужества.

– А монголам, значит, мужества хватает?

– Вера в сатану -утешение слабых, буддисты в нем не нуждаются. Сознание иллюзорности этого мира дает им силы мириться с его несовершенством.

– Чай остынет, пей, – велела мужу Елена Карловна. – С твоим горлом надо попить горячего. Сколько тебе положить сахару?

– Тихо! – Вдова постучала ложечкой по чашке, призывая к вниманию.

– …Мне доводилось видеть черновики Николая Евгеньевича, – рассказывал Шахов. – Легкость и прозрачность его письма достигались, оказывается, каторжным трудом. Это было своего рода подвижничество. Однажды он признался мне, что дьявол подмигивает ему из каждой написанной им фразы, где «что» налезает на «чтобы», нарушается ритм повествования или имеется какая-нибудь неточность в деталях.

Извинившись, Иван Дмитриевич выбрался из-за стола, прошел в переднюю и осторожно выглянул на площадку. Никого. Сквозь пыльные стекла полуэтажом ниже с трудом пробивался и без того неяркий свет майского вечера.

Когда он вернулся в гостиную, за столом царила тишина, Рибо читал наизусть по-французски. Нетрудно было понять, что он первый вызвался прочесть свой любимый отрывок из Каменского и декламирует рассказ «У омута» в собственном переводе, который, видимо, нравился ему больше, чем оригинал.

Иван Дмитриевич сел на свое место рядом с Шаховым. Тот шепнул:

– Все-таки я остаюсь при убеждении, что Каменский покончил с собой.

– А причина?

– Как у всех литературных неудачников: одиночество, безденежье, отсутствие перспектив. Беллетристика, она до поры до времени хороша, пока пишешь кровью сердца, а эта чернильница не бездонна. Сумел стать признанной величиной, как Тургенев, -можешь потом окунать перо в любую жидкость, никто и не заметит. Не сумел – или займись делом, или пиши, так сказать, на потребу, без претензий. На первое у Каменского не хватило таланта, на второе – ума, на третье – смирения. Эти свои книжки про Путилова он рожал в таких муках оскорбленного самолюбия, что проще было застрелиться. Да и они почти не приносили ему дохода. Вы не ездили на кладбище, но поверьте мне, похороны были нищенские, поминки еще-того хуже. Здесь уж сами видите, чем нас потчуют. Кстати, бутерброды с рыбой не советую. Рыбка, по-моему, с душком.