Дом свиданий - Юзефович Леонид Абрамович - Страница 42

— Как же, ваше благородие, — говорил он, — я вам скажу, кто тут с вечера проходил или проезжал, коли вы сами не знаете, кого ищете. Много было всяких, но то ведь люди, не кораблики. Их в журнал не записывают.

Тем не менее этот человек, в отличие от полицейских, свою ответственность понимал. Он бы и рад был помочь, да не мог.

— Конечно, конечно, — соглашался Гайпель, — к тебе претензий нет. Я лишь спрашиваю: никто, как бы это сказать, не остановил твоего внимания?

— Я на Кавказе был, под Севастополем был, — отвечал инвалид, — на земле помирал два раза, тонул, в сакле горел. Я, ваше благородие, турку видал, черкеса, британца, Казбек-гору, три моря, мужика с хвостом…

— Обожди, обожди-ка…

— Через это все я сильно равнодушный стал, ничему не удивляюсь. Чтобы мое внимание заслужить, тут уж знаете, кто быть должен?

— Ну кто? — устало спросил Гайпель.

— Негр, не меньше.

— Что ли, здесь негров на кораблях не бывает?

— Полгода стою, а один только и попался.

— А дама какая-нибудь вчера вечером не проезжала? Часиков этак в десять?

— Барыня? — уточнил инвалид. — Вот так бы сразу и спрашивали. Была дамочка.

— Ну же! — понукнул его Гайпель. — Чего замолчал! Из себя какая?

— Не скажу, не запомнил. Темно было.

— Молодая?

— Все они таперича для меня молодые.

— Симпатичная?

— И симпатичные тоже нынче все, — со вздохом отвечал инвалид.

— Хоть что-то можешь мне про нее сказать?

— Я ее, ваше благородие, почему заприметил. Первое: в такой час, и одна, без кавалера. Второе: хотела мне пятак дать на водку, да раздумала.

— Ты что, разговаривал с ней?

— Нет.

— Тогда как знаешь, что хотела, да раздумала?

Странная подробность, по ней можно было составить представление о характере незнакомки. Иван Дмитриевич, тот подобными мелочами никогда не брезговал, а Гайпель умел и любил учиться у опытных людей.

Инвалид провел рукой по щеке, скрюченной давним рубцом от французского палаша, чеченской гурды или турецкого ятагана, и объяснил:

— Посмотрела на мои шрамы боевые и, видать, устыдилась мне пятак давать. А больше-то пожалела. Я всегда меньше других на водку получаю, судьба такая. Мало дать — совестно, много — жалко. Подумают-подумают, да и вовсе ничего не дают.

— А пятак точно хотела дать? — спросил Гайпель таким тоном, словно ответ на этот вопрос должен был стать завершающим штрихом в нарисованной им картине преступления.

— Может, и не пятак, — грустно сказал инвалид. — Может, копейку или двугривенный. А может, и совсем ничего давать не хотела. Кто ж ее знает!

Гайпель понял, что тема исчерпана. Психологический портрет этой дамы нарисовать не удалось, она осталась такой же загадкой, как была. Что касается ее внешности, инвалид, как ни тужился, ничего путного не сообщил и на дальнейшие вопросы уныло твердил одно:

— Не могу знать.

— А одета как? — спросил Гайпель.

— По-господски.

— Подробнее не можешь описать?

Инвалид поднапрягся и дополнил:

— По погоде одета.

— А еще?

— Пожалуй, чуток теплее, чем по погоде. Как все господа одеваются… Русским же языком говорю вам: по-господски!

Словом, быстренько вернулись к тому, с чего начали. Замкнулся и этот круг, а в середине опять была пустота. Таинственная мадам всякий раз ухитрялась ускользнуть из расставленных Гайпелем силков. Не оставалось даже перышка с хвоста, не за что ухватиться.

Но в том, что она-то и убила Петрова, сомнений не было. С самого начала в эту историю замешалась женщина, и Гайпель чувствовал себя ищейкой, взявшей след. Преступный запах ударил в ноздри, но беглянка прошла по воде, сейчас он метался по берегу, жалобно поскуливая и не зная, куда бежать.

Имелась, правда, последняя надежда.

— Слушай, — проникновенно спросил Гайпель, — а красного зонтика не было у нее?

— Не помню, ваше благородие.

— Ты вспомни, миленький! Я тебя очень прошу, вспомни!

Инвалид замолчал, припоминая. Чтобы не мешать ему думать, Гайпель нервно прошелся взад-вперед вдоль шлагбаума. Три шага туда, три — обратно. Здесь он вскинул голову, оглядывая окрестность, и заметил, что со стороны набережной приближается одинокая женская фигура. Он увидел шляпку с вуалью, а над шляпкой… О Господи! С неба сеялась холодная морось, все вокруг было серо, но волшебным пятном в тумане плыл, покачиваясь, растянутый на спицах, влажный, блестящий от сырости кроваво-красный шелк.

— Она? — подбегая к инвалиду, прошептал Гайпель. Тот всмотрелся:

— Наверняка не скажу, но фигурой сходствует.

— Слушай меня внимательно!

— Ага…

— Как подойдет, пропусти ее и помалкивай. Даже не смотри на нее! Будто ничего знать не знаешь. Понял?

— Так точно, ваше благородие!

Гайпель отступил за будку. Сердце трепыхалось как подстреленное, все мысли исчезли. В голове стучало: она, она!

Потом он ругал себя, что не догадался, дурак, за ней проследить, но в тот момент ни о чем таком не думалось. Неважно, казалось, куда идет, к кому, зачем. Только бы задержать!

Она торопливо прошла мимо будки, мимо инвалида, который, изображая безразличие, отшатнулся от нее, как от чумы. В одной руке незнакомка держала зонтик, в другой — дамскую сумочку.

Гайпель позволил ей пройти в глубь гавани с десяток шагов, затем не выдержал и негромко, но многозначительно окликнул ее сзади:

— И куда это, позвольте узнать, вы так спешите? Вздрогнув, она обернулась, выставила вперед свой зонтик.

Ей, разумеется, и в голову не приходило, что за ним не укроешься, что нет для нее худшей защиты, чем эта.

— Кто вы? Что вам нужно?

— Не пугайтесь, сударыня, — издевательски сказал Гайпель, извлекая из кармана свой жетон агента, — вы в полной безопасности. Вам совершенно нечего бояться… Я — из полиции!

2

Иван Дмитриевич еще стоял на улице, вглядываясь в чердачное оконце, когда из первого этажа позвала Нина Александровна:

— Зайдите к нам, Шарлотта Генриховна что-то хочет вам сказать.

— Про флакончик?

— Она собиралась рассказать про флакончик? Я-то думала, что-нибудь важное. Тогда не стоит ее тревожить, пусть ложится. Если про флакончик, до завтра потерпит.

— Я тоже так думаю, — согласился Иван Дмитриевич.

— Она сама не своя и ни на что не может решиться. Ни поехать к сестре, потому что здесь Яков Семенович, ни пригласить сестру сюда, потому что там Оленька. И все время чего-то боится. Причем до сих пор с ней не было никого из близких. Я сама только недавно догадалась, что она сидит совершенно одна.

Нина Александровна исчезла, и тут же раздался робкий голос жены, которая давно наблюдала за ним сверху, но лишь сейчас осмелилась окликнуть его:

— Ваня-а!

— Чего?

— Я тебя одного люблю. Ты ей не верь, она же паскуда. Мне про нее Зайцева такое рассказывала! Уши вянут.

— Иди спать.

— А ты?

— Я скоро приду.

— Ты про службу думаешь?

— Про службу, про службу.

Жена вздохнула на всю улицу:

— Приходи уж!

Окно закрылось, но этажом ниже открылось другое. Зайцев свесился над карнизом:

— Иван Дмитриевич, не видать там моей благоверной?

— Как? Разве не вернулись ваши курочки?

— Дочери воротились, жена — нет. У тестя заночевала. Наливочка у него больно хороша, а супружница моя питает склонность. Обещала с утра пораньше приехать, да что-то нету.

— Еще рано, — утешил его Иван Дмитриевич.

— Где ж рано! Вон светать начинает. И ей известно, что я сегодня с утра в Ладогу еду с инспекцией. Обещала завтраком накормить. А то что же! Не спамши, да еще и не емши?

Действительно, кое-где кухарки начали растапливать печи. Дымком потянуло. Горячий воздух колебался над трубой, и в нем прыгали две бледные рассветные звездочки.

— Головка-то у нее всегда ясная, сколько ни выпьет, а вот на ножки слабовата, — в обычной своей манере рассказывал Зайцев. — И наливочка, надо сказать, у моего тестя ей не по характеру, в ноги шибает. Сидишь — трезв, встал — пьян…