Полная переделка - Юрьев Зиновий Юрьевич - Страница 25

— Хорошо, — сказал я.

Я улегся на кровать и уставился на потолок. Подсознательно я все еще избегал решения, и потому внимание само по себе сосредоточивалось на чем угодно, кроме того, о чем нужно было думать.

Если присмотреться к потолку, можно было различить на нем тоненькие трещинки. Те, что были ближе к двери, образовали носатого старика, правда, без затылка. Но и без затылка старику было неплохо. По крайней мере, его не приглашал к себе на работу мистер Ламонт.

Носатый помог мне. Он все-таки привел меня обратно к Ламонту. К волнующей перспективе совместить в своей персоне автора детективных повестей и господа бога. Придумывать сюжеты для живых люден. Знать, что родившаяся а твоем мозгу фраза, скажем «звучит выстрел, и он падает», не просто пять слов. Действительно прозвучит выстрел, и действительно он упадет. Схватившись, наверное, за живот. Скорчившись, наверное, на полу. Подтянув колени к подбородку, чтобы не дать жизни вытечь из раны. Видеть у своего лица раздавленный окурок. И чьи-то ботинки. Ботинки, посланные мною… А может быть, пуля в живот — это слишком банально? Может быть, заказчику захочется экзотики? Может быть, икса лучше выбросить из спортивного самолета во время выполнения мертвой петли? Или скормить игрека голодным амазонским пираньям — рыбешкам, которые умеют почти мгновенно превращать человека в отлично отполированный скелет, готовый для школьного кабинета?

Рядом с носатым стариком из сети трещинок сама по себе возникла еще одна голова. Человека помоложе, который смотрел на меня с омерзительным цинизмом. Он был мне неприятен, этот эфемерный циник, и я закрыл глаза. Но он все равно продолжал пялить на меня свои глаза-трещинки. Зачем драматизировать, бормотали его губы-трещинки, зачем это постоянное стремление разложить заранее все по полочкам. Пуля в живот, рыбки пираньи — все это никому не нужно. Надо больше доверять жизни, обстоятельствам. Нельзя подходить к жизни с чересчур жестко запрограммированными представлениями. Это. и есть доктринерство, косность. Бросаться в объятия Ламонта было бы, конечно, предательством по отношению ко всему, во что я всю жизнь верил или хотел верить. Но одно дело бросаться в объятия с энтузиазмом, пуская слюни от восторга и умиления, другое — посмотреть в глаза фактам. С одной стороны — работа с профессором, которая еще неизвестно во что выльется, возможность видеть Одри, сто тысяч в год. Гм, сто тысяч — раз в десять больше, чем я заработал в прошлом году…

С другой — смерть. Моя смерть. Меня не будет. Это очень трудно представить себе. Как это меня не будет? Меня, Язона Рондола, этого неповторимого чуда света? Это просто невозможно. Не видеть больше никого, от Гизелы до этой ухмыляющейся рожи на потолке, — да полноте, дорогой мой Рондол, разве это возможно?

Увы, я — то знал, что это возможно. Слишком возможно. Когда я был еще частным детективом, я несколько раз раскланивался с костлявой, которая была совсем рядом. Да и два года тому назад, когда у меня было тяжелое воспаление легких и врачи в течение нескольких дней были преувеличенно вежливы и не смотрели мне в глаза, а совсем молоденькая сестра, наоборот, рассматривала меня с детским жестоким любопытством, я думал о смерти. Тогда мне казалось, что эта мысль не была уже так невозможна и невыносима. Может быть, потому, что я был слаб и матушка-природа начала уже готовить меня к дальнему путешествию. Но теперь… Теперь я был вполне здоров, и мысль о смерти была абсурдной.

О, как отлично расправляются с убеждениями наши инстинкты и страхи! Нет, они не бросаются на них в лихую кавалерийскую атаку. В открытом бою убеждения непобедимы. Нет, они грызут их исподтишка, без устали, со всех сторон, и вот уже убеждения начинают шататься, подергиваться. И вот их уже и нет. И обнаруживаешь, что становится так легко дышать. Ура, да здравствует свобода! Долой оковы убеждении!

Профессор Ламонт негодяй? Ну, зачем же так грубо, негибко? Разумеется, работа его — не образец гражданского самопожертвования, но не так она уж, если разбираться, и предосудительна. Ведь кто может быть клиентом и заказчиком его гангстерских друзей? Те же мафиози, сводящие друг с другом счеты. Порядочный человек далек от этого мира. А раз так, и Ламонт лишь помогает одним гангстерам ликвидировать других, то не так уж страшна его работа. И моя, стало быть, тоже. Как говорит Ламонт, количество зла в мире не меняется. Я даже смогу гордиться ею. И когда мне будет семьдесят лет, и я буду сидеть в своем патриаршем кресле, и у ног моих устроятся полукольцом внуки и правнуки, я разглажу свою седую бороду и скажу:

— А сегодня я расскажу вам, как лично придумал страшную казнь для Кривого Джо…

И внуки и правнуки будут смотреть на меня, и в широко раскрытых глазенках будет мерцать восхищение. А знаете, какой у нас дедушка, какой он герой, что он делал? Он убил известного бандита Кривого Джо! Весь мир боялся Кривого Джо, а дедушка один расправился с ним.

Я вздохнул и открыл глаза. У циника на потолке откуда-то появились руки. Похоже, что он аплодировал. Мне. За собственную расправу с Кривым Джо. За сто тысяч в год. За Одри Ламонт.

Хватит! Теперь я был действительно зол. Хватит этих штучек, этих бесконечных рефлексий, этих непристойных полетов фантазии! Имей хоть мужество сказать себе «да» или «нет». Не опутывая их сопливой иронией, иронией над иронией и так далее, пока «да» не начинает казаться «нет», а «нет» — «да».

Да, да, да. Я не хочу умирать. Я боюсь. Я очень боюсь. Завтра утром я скажу профессору «да». А там будет видно…

Я, наверное, задремал, потому что передо мной вдруг очутилась чья-то очень знакомая спина. Спина потянула за собой в поле моего зрения гофрированную поверхность озера, лодку, влажный шорох расчесываемых носом лодки камышей. Расчесываемых на пробор.

— Послушай, — говорит спина голосом Айвэна Бермана, — ты не знаешь, почему это мы становимся все тяжелее, на весах уже шкалы не хватает, а на самом деле легче?

Я не сумел ему ответить. Во-первых, я не понимал, о чем он говорит. А во-вторых, я уже спал.

Когда я проснулся, мне показалось, что еще очень рано, но часы на моей руке показывали четверть девятого. Я спал, как младенец. Ничто так не способствует крепкому сну, как нечистая совесть.