Иск - Юрьев Зиновий Юрьевич - Страница 64

— Вы не понимаете, почему у меня сейчас нет покоя в сердце, — печально сказал Гуннар. — Я поехал потому, что просто не мог не помочь отцу, который всегда был добр ко мне. И если мне действительно посчастливилось помочь тебе, папа, и всем людям, то невольно я начинаю думать: а может, стремление помочь человеку не меньшая сила, чем молитва? Я спрашиваю себя: ну хорошо, остался бы я в Драйвэлле и не поехал с Луизой. Молился бы. Допустим, я бы не думал об отце. Допустим даже, что наступил бы душевный покой. Мог бы этот покой помешать Людвигу и его людям взорвать мир? Увы, нет. А покинув Драйвэлл, я сам попытался помочь человеку, я сыграл какую-то роль в спасении всех людей. И мысль эта смущает меня… — Он опустил голову, и в голосе его послышалось страдание. — Ее нельзя прогнать, понимаете, нельзя… И эта простенькая, маленькая упрямая мысль бульдозером крушит все мои прошлые искания, цели — дом, который я строил в отчаянии и надежде. — Он тяжко и глубоко вздохнул.

— Бедный Гунни, — сказал я, — придется тебе, наверное, покинуть свой маленький уютный островок. Не веришь ты в своего придуманного бога, как бы тебе не хотелось покоя… Хочешь не хочешь, а нам с тобой обоим пришлось выползти из жизненных траншей и взглянуть в глаза фактам. И они взорвали твоего хрупкого бога и мою ученую страусиность.

— Я пойду в свою комнату, — сказал Гуннар, — полежу немного.

Мы остались одни. Какое счастье, что мне не нужно было разговаривать с Луизой! Странное оцепенение сковало мой мозг, и я не смог бы сейчас вымолвить и слова. Но никакие слова не были нам нужны. Мы стояли, прижавшись друг к другу, и молчали.

ГЛАВА 30

-Обвинение приглашает копию генерала Каррингтона, известного в Ритрите под именем Антуана Куни, — сказал судья. Третий день шел процесс, а он все еще никак не мог привыкнуть ко всем этим искусственным людям, к копиям, и возбужденное его любопытство заставляло его чувствовать себя совсем молодым, как сорок лет назад, когда он вел первый свой процесс.

Антуан Куни медленно встал, сделал несколько шагов и остановился у свидетельского пульта. Зал судебного заседания был переполнен, но все молчали.

— Вы искусственная копия генерала Каррингтона, сделанная с его согласия и по его предложению? — спросил обвинитель, маленький чернявый человечек, похожий на жука.

— Да, — сказал Куни.

— В Ритрите вас знали под именем Антуана Куни, так?

— Да. Лишь члены совета директоров знали мое истинное имя.

— Соглашаясь и предлагая изготовление своей копии, вы ведь знали, генерал Каррингтон, о плане Омега?

— Да, знал.

— Простите, ваша честь, — вскочил адвокат генерала Каррингтона. — Защита заявляет протест. Обвинение хочет использовать показания копии генерала Каррингтона против самого генерала. Это нарушает все наши юридические представления и нормы.

— Каково мнение обвинения? — спросил судья. — Я не вижу никакого нарушения юридических норм. Спора нет, нынешний процесс в высшей степени необычен, и никаких прецедентов в истории юриспруденции не было. И поэтому, мне кажется, мы должны в основном руководствоваться здравым смыслом. А здравый смысл подсказывает: если копия полностью соответствует оригиналу — а это нам было здесь уже не раз продемонстрировано, — то можно рассматривать их как одно лицо. И, задавая вопросы мистеру Антуану Куни, я как бы задаю вопросы самому генералу Каррингтону, присутствующему здесь. А в этом, согласитесь, даже при желании нельзя усмотреть нарушение наших основных юридических норм.

— И тем не менее, — снова поднялся адвокат, — это не совсем так. Да, мистер Куни является копией моего подзащитного генерала Каррингтона. В этом смысле его действительно можно рассматривать как генерала Каррингтона. Но с другой стороны, с того самого момента, как с генерала была снята копия, эта копия начала жить своей обособленной от оригинала жизнью. В то время как генерал выполнял свои служебные обязанности в вооруженных силах Шервуда, господин Куни жил в весьма своеобразных условиях Ритрита, о быте и нравах которого мы уже столько слышали с начала процесса. В частности, я бы хотел обратить внимание судьи и уважаемых членов жюри на основное занятие мистера Куни — чтение проповедей. Согласитесь, что это довольно необычная деятельность для офицера.

— Простите, ваша честь, — сказал обвинитель, — защита пытается завести процесс в тупик бесконечных споров. Но я думаю, что подобная обструкционистская политика никому не даст пользы. Если мы начнем исследовать сейчас вопрос, почему тот или иной человек испытывает в глубине души тяготение к чему-то, не имеющему никакого отношения к его основной, так сказать служебной, деятельности, мы будем буксовать на месте долгие дни. Мы должны будем вспомнить королей, которые любили вышивать, физиков, которые не могли дождаться вечера, чтобы побыстрее взять в руки скрипичный смычок, министров, думающих о своей филателистической коллекции, и так далее.

— Достаточно, мистер Себастиан, — улыбнулся судья, — не увлекайтесь так красноречием. Я склонен согласиться с вашей точкой зрения. Можете задавать вопросы мистеру Антуану Куни, он же копия генерала Каррингтона.

Как сказал адвокат, подумал Антуан Куни, копия начала жить своей, обособленной от оригинала, жизнью? Что ж, это верно. Он взглянул на угрюмого пожилого человека, сидевшего на скамье подсудимых, на набрякшее морщинистое лицо, которое столько лет видел в зеркале, и понял, что смотрит на него равнодушно, как на совершенно чужого человека. Мало того, человека не слишком ему симпатичного.

— Мистер Куни, вы не возражаете, если мы будем обращаться к вам так, чтобы не путать с вашим оригиналом?

— Нет, — сказал Куни.

— Отлично. Защита утверждает, что никакого плана Омега никогда не существовало, что все это чистейшая фантазия. То же, естественно, утверждает и генерал Каррингтон. Вы говорите, что план Омега существовал. Что заставляет вас делать это? Строго говоря, вы выступаете против самого себя.

Это был сложный вопрос. В тот момент, когда он понял, что Рут Дойчер — соглядатай генерала Иджера, когда вдруг осознал, что за ним шпионили, за ним, одним из вдохновителей Плана, — что-то перевернулось в нем. Он ненавидел рыжую женщину, что так ловко провела его, и вместе с тем не мог забыть странного волнения, которое охватывало его, когда он держал ее тонкую руку в своей. Нет, он лгал себе. Он должен был ненавидеть ее, но не мог. Но заряд ненависти требовал выхода. И ненависть обратилась и против кроткого генерала Иджера, и против своего оригинала, и против самого Калеба Людвига. Это они заставили Рут шпионить за ним, это они покатывались, наверное, со смеху, когда выпытывали у нее, что лопотал этот сошедший с ума генерал-проповедник, влюбленный олух.

Ненависть все настаивалась и настаивалась в нем долгими днями, с того самого момента, когда генерал Иджер с издевательски-кроткой улыбкой сказал ему, что он арестован. Она густела, накалялась, она, словно раскаленная лава, искала выхода, искала малейшие трещинки в его сознании, чтобы подняться по ним и выплеснуться наружу. И нашла, наконец. План. Он не мог поверить себе, что его могли увлечь безумные видения тех, кто потом предал его. Раньше день Омега всегда представлялся ему неким очищением, великим торжеством разума над слепой природой. Он видел План глазами стареющего генерала, который всю жизнь по крупицам копил в себе угрюмую ненависть ко всем, кто был не похож на него. Но человек редко признается себе, что движим ненавистью. Человек постоянно играет в бесконечном своем душевном театре, где на самые гнусные повороты мысли или движения сердца тут же надеваются благообразные маски. Но произошел взрыв, маски сгорели, и он впервые в жизни увидел себя таким, каким был: одиноким, озлобленным, полуобезумевшим мизантропом.

Прав, тысячу раз прав был адвокат, когда говорил, что копия и оригинал — это не одно и то же. Но это их дело, пусть говорят. Они спрашивают, почему он, копия генерала Каррингтона, говорит о Плане, когда другие обвиняемые отрицают его существование. Как объяснить им?