В стальных грозах - - Страница 63

Деревенская улица была усеяна всяким военным мусором угасшего наступления. Разбитые повозки, выброшенные боеприпасы, средства ближнего боя, утратившие очертания, полуразложившиеся трупы лошадей, окруженные роями снующих мух, – яркое свидетельство бренности всех вещей в жизни и в борьбе. Торчащая на высоком месте церковь представляла собой груду пустынных развалин. Пока я срывал дивные одичавшие розы, рвущиеся неподалеку снаряды напоминали мне об осторожности в том месте, где плясала смерть.

Спустя несколько дней мы сменили девятую роту на главной линии обороны, лежавшей приблизительно в пятистах метрах от передовой. При этом ранило несколько человек из моей седьмой. На следующее утро рядом с моим блиндажом капитан фон Ледебур шрапнельной пулей был ранен в стопу. Страдавший болезнью легких, в бою он знал свое дело. И вот ему суждено было погибнуть от ничтожной раны. Вскоре он умер в лазарете. 28-го гранатным осколком был убит старший разносчик пищи сержант Грунер. Это была девятая потеря в роте за такое короткое время.

После того как мы провели неделю на передней линии, нам предстояло занять еще и основную линию обороны, так как сменный батальон был фактически расформирован из-за испанки. Среди наших людей также ежедневно объявлялись новые больные. В дивизии у соседей грипп свирепствовал так, что вражеский пилот сбросил листовку, в которой было сказано, что если войска сейчас же не уберутся, замену произведут англичане. Нам стало ясно, что эпидемия все больше и больше распространяется и на стороне противника. Остро встала и проблема пайков. За ночь смерть уносила совсем молодых людей. При этом нам следовало быть в постоянной боевой готовности, так как над рощей 125, словно над зловещим чугунком, все время стояло облако черного дыма. Обстрел был таким плотным, что в безветренный полдень взрывные газы отравили часть шестой роты. Словно ныряльщикам, нам приходилось с кислородными аппаратами спускаться в штольни, чтобы извлекать оттуда потерявших сознание. У них были багровые лица и дышали они словно в горячечном сне.

Однажды днем, обходя свой участок, я нашел несколько зарытых ящиков, полных английских боеприпасов. Чтобы изучить устройство ружейной гранаты, я развинтил ее и вынул капсюль. Внутри еще осталось что-то, что я посчитал пистоном. Но когда я хотел поддеть его ногтем, оказалось, что эта штука – второй взрыватель; он с грохотом разлетелся, оторвав мне кончик указательного пальца и нанеся несколько кровоточащих отметин на лице.

В тот же вечер, когда я стоял с подрывниками на прикрытии моего блиндажа, вблизи разорвался тяжелый снаряд. Мы заспорили о расстоянии. Взрыватели называли десять, я – тридцать метров. Чтобы проверить, насколько верны мои данные, я стал замерять; результат оказался неутешительным: воронка оказалась в 22-х метрах от нашего блиндажа. Часто совершаешь ошибку, недооценивая расстояние.

20 июля мы с ротой опять находились в Пюизье. Всю вторую половину дня я стоял на остатке стены и разглядывал весьма подозрительную картину сражения.

Роща 125 под мощным обстрелом была окутана плотным дымом, взлетали и падали зеленые и красные ракеты. Иногда артиллерийский огонь замолкал, тогда слышались таканье пулеметов и глухие разрывы гранат. С моего места все это было больше похоже на игру. Не было размаха большого боя. Но все же чувствовалось ожесточенное противостояние двух железных сил.

Роща была пульсирующей раной, на которой сосредоточилось внимание невидимых противников. Обе артиллерии играли с ней, как двое хищников, делящих добычу. Они терзали стволы дубов, и их ошметки летели в воздух. В роще оставалось всего лишь несколько защитников, но они держались долго и, как было очевидно на этой мертвой равнине, стали ярким примером того, что здесь, как и во все времена, любое столкновение борющихся сил есть мерило значительности участвующих в нем людей.

Вечером меня вызвали к командиру дежурной части, где я узнал, что противник проник в сеть наших траншей на левом фланге. Чтобы вновь создать полосу обеспечения, лейтенанту Петерсену со штурмовой группой было приказано расчистить траншею Хекенграбен, а мне с моими людьми – параллельный ей подступ к лощине.

Мы выступили в утреннюю рань, но сразу же по выходе на наши штурмовые рубежи нас встретил такой огонь пехоты, что мы решили на время оставить выполнение задачи. Я велел залечь в Эльбингскую траншею и в огромной, как пещера, штольне стал досыпать недобранное за ночь. В 11 часов утра меня разбудил грохот ручных гранат на левом фланге, где мы занимали баррикаду. Я поспешил туда и попал в обычный баррикадный бой. У шанцевых укреплений клубились белые облака гранатных взрывов. Позади, на расстоянии нескольких поперечин, со всех сторон слышался треск пулеметов. И тут же – люди, прыгающие, согнувшись, вперед и назад. Небольшая атака англичан была уже отражена, но она стоила нам одного человека. Разорванный осколками гранаты, он лежал за баррикадой.

Вечером я получил приказ вернуть роту в Пюизье, где меня ждало распоряжение следующим утром принять участие в небольшой акции. Речь шла о том, чтобы в 3:40, после пятиминутной артподготовки, атаковать так называемую низинную траншею на участке от пункта К до пункта Z1. Противник проник в нее, как и во многие другие траншеи, на подступах и укрепился за баррикадами. К сожалению, акция, для которой мы – лейтенант Фойгт с ударной группой и я с двумя отрядами – были предназначены, планировалась, вероятно, по карте, так как траншея на дне лощины была видна со многих мест как на ладони. Все это мне не нравилось. В моем дневнике за текстом приказа следуют такие строки: «Надеюсь, завтра я все опишу. За неимением времени откладываю критику этого распоряжения. Пока я нахожусь здесь, в бункере участка F. Двенадцать часов. В три придут будить».

Но приказ есть приказ. И вот Фойгт и я со своими людьми в 3:40 стоим в чуть брезжущем рассвете недалеко от Эльбингской траншеи, готовые выступить. Мы занимаем неглубокую траншею, откуда, как с узкой галереи, видна лощина. В намеченную секунду она наполняется огнем и дымом. Один из больших осколков, долетевший до нас из этого огненного клокотания, ранил в руку стрелка Клавеса. Здесь все было так же, как я уже столько раз наблюдал перед атаками: вид изготовившихся в неверном свете к броску людей, которые низко сгибаются разом или бросаются на землю под короткими выстрелами, тогда как возбуждение растет, – цепенящая душу картина, похожая на грозный, немой церемониал перед принесением кровавой жертвы.

Мы подошли вовремя и удачно. Обстрел плотной завесой окутал низинную траншею. Недалеко от пункта Z1 мы наткнулись на сопротивление, которое забросали гранатами. Поскольку мы своего добились и не жаждали сражаться дальше, то устроили баррикаду и поставили за ней отряд с пулеметом.

Единственное, что мне нравилось во всей этой истории, было поведение участников штурмовой группы, живо напомнившее мне достопамятного Симплициссимуса. Я увидел фронтовиков нового пошиба – добровольцев 1918 года, судя по всему почти незадетых прусской муштрой, но одаренных настоящей воинственностью. Эти юные сорвиголовы, вихрастые и в обмотках, в двадцати метрах от врага затеяли яростную ссору, так как один обозвал другого тряпкой; при этом они матерились, как ландскнехты и безудержно хвастались. «Ну и дерьмо же ты!» – заорал наконец задира и один промчался вдоль траншеи еще метров пятьдесят.

Уже после полудня вернулся баррикадный отряд. У них были большие потери, они не могли держаться дольше. Я оставил этих людей в покое. Удивительно, что вообще кто-то остался в живых, пройдя при свете дня длинный мешок траншеи в лощине.

Несмотря на эту и множество других контратак, враг крепко засел на левом фланге нашей передней линии и на забаррикадированных коммуникациях, угрожая главной линии сопротивления. Это на сей раз не разделенное нейтральной полосой соседство обещало длительные неудобства; ясно, что и в своих собственных траншеях людям было не по себе.

24 июля я отправился на рекогносцировку нового участка С – отрезка главной линии обороны, который я должен был принять на следующий день. Ротный командир лейтенант Гипкенс показал мне баррикаду у траншеи Хекенграбен, интересную тем, что на стороне, обращенной к англичанам, стоял обгоревший танк, возвышающийся на позиции, как маленький стальной форт. Чтобы обсудить подробности, мы присели на небольшую, уткнувшуюся в поперечину завалинку. Посреди разговора я вдруг почувствовал, что меня хватают и валят набок. В следующую секунду выстрел разнес песок моего сиденья. Гипкенс, к счастью, заметил, что из амбразуры находящейся в сорока метрах от нас вражеской баррикады высунулась винтовка; своим острым глазом художника он спас мне жизнь, так как с этого расстояния в меня попал бы любой осел. Мы же беспечно уселись как раз в это место между двумя баррикадами и были так хорошо видны английским постам, как будто сидели напротив них за столом. Гипкенс действовал правильно и быстро. Вспоминая потом этот случай, я задавал себе вопрос, не испытал бы я на мгновение шок, увидь я винтовку первым. Как мне рассказали, на этом на вид таком безобидном месте три человека из девятой роты были убиты выстрелами в голову; место было гибельным.