Сент-Женевьев-де-Буа - Юденич Марина - Страница 12

— Не начнут, граф Орлов И потом — это уже не твоя проблема — Да-а? Побойся Бога, Ахмет, проблема — не моя, а джип мой И вся станция будет видеть, как я набиваю полный салон бомжей, а потом…

— А что потом? Ими что кто-то очень интересоваться будет? А если и будет… Скажешь, попросили какие-то люди из Москвы, вроде археологи или еще геологи, ты в этом разбираться не обязан и документы поверять ни у кого не обязан. Так вот попросили помочь найти рабочую силу для раскопок Все. Больше ты никого из них не видел — Ой, Ахмет, но это же явная туфта. Сейчас все злые, все только про ваших рабов и говорят, меня ж порвут, когда узнают….

— Так это, когда узнают, — вмешался в разговор Мага, доселе хранивший непривычное молчание Ему было интересно, как справится с заупрямившимся Графом, опасения которого бесспорно имели веские основания, главный человек здесь — Хайям Он был уверен, что не справиться и получив тому подтверждение, счел себя вполне удовлетворенным и даже обязанным немедленно вступиться и сломить жалкое сопротивление Графа, — Это когда они еще узнают… А я вот знаю уже сейчас, что ты начинаешь юлить, как паршивая собака, совсем не по-графски И мне это очень не нравиться Ты понимаешь, что это значит, а Граф?

— Ой, ну вот только не надо, пугать меня не надо, мы же в одной команде Ахмет, я же не против, просто нужно легенду, хорошую легенду, что бы не было сомнений потом…

— Лучшей легенды, чем я предложил тебе быть просто не может Ты знаешь как меня называют друзья, Граф? Не знаешь Ну тебе я скажу по дружбе Меня называют Хайям Ты знаешь, кто такой бы Хайям? Он был великий поэт, мыслитель и философ и никто лучше него не слагал легенды Поэтому езжай и гордись — твоя легенда от самого Хайяма И хватит разговоров — пока мы с тобой рассуждаем о возвышенно поэзии, презренные бомжи могут расползтись по свои норам — наступает время послеобеденного отдыха, священное, между прочим время Или у вас не так?

Граф Орлов искренне хотел бы ответить на вопрос Ахмета, сейчас этот немногословный интеллигент казался ему в сто крат опаснее воинственного Маги, но он понятия не имел, что нужно отвечать, поэтому, решив не испытывать далее судьбу, повернулся и быстро пошел к своей машине, чисто механически отмечая про себя, что внутри салона сейчас настоящая сауна — градусов девяносто не меньше Так и оказалось. Включив двигатель, он первым делом выставил кондиционер на максимальную отметку холода и только после этого со злостью вдавил в пол педаль газа Подняв столб раскаленной пыли джип сорвался с места, и скоро только маленькая черная точка стремительно перемещаясь к горизонту, нарушала покой и безмолвие горячей степи.

— Вызови мне такси!

Он молча поднялся и пошел к телефону в гостиной, хотя на тумбочке перед кроватью в спальне тоже был аппарат. Встать ему было сейчас необходимо.

Встать, сделать несколько шагов, открыть дверь, поднять трубку телефона, услышать человеческий, пусть и говорящий на чужом, плохо понятном ему языке, голос. Что-то сказать тому человеку и быть услышанным — все это было для него сейчас крайне важно А совсем уж верно определить его теперешнее состояние можно было так — ему важно было понять, что он существует.

Существует, как и прежде, самостоятельно и независимо от нее. Причем сделать это следовало немедленно. Иначе… Он сам не знал, что может произойти — иначе, вернее не мог вот так сходу это сформулировать Он вообще очень плохо сейчас соображал и только чувствовал И чувствовал он, причем очень остро, к чему за всю свою предыдущую жизнь совершенно не привык, что в течение последних нескольких часов он совершенно перестал быть самим собой и утратив напрочь собственное я, причем в смысле отнюдь не материальном — он вроде бы полностью растворился, растаял, как кубик льда, небрежно брошенный в янтарный, тягучий, отдающий обычным самогоном любимый его напиток — шотландское виски, в другом, совершенно чужом, постороннем и неприятном даже ему человеке, — в ней. Как и когда произошло это он понять не мог, но это произошло И сейчас какой-то звериный инстинкт самосохранения гнал его прочь от нее, пусть всего лишь на несколько шагов, за неплотно прикрытую дверь, пусть, подчиняясь ее же приказу, но — прочь Конечно, если бы кто стал сейчас рассуждать здраво, то счел бы это глупым и смешным, ибо чувствовал же он — столь неприятное, а скорее ненавистное уже ему проникновение, и растворение, и потеря себя, привычного происходит на уровне нематериальном Так при чем же здесь была прикрытая дверь, и гостиная за тонкой перегородкой Но кому же сейчас было рассуждать здраво? Его гнал инстинкт, и он, не раздумывая, подчинялся Консьерж, если он правильно его понял, сказал что вызывать такси нет никакой необходимости — машины дежурят у входа в отель постоянно и надо просто спуститься в холл Возможно так сказал консьреж, а возможно он просто очень этого хотел и так услышал и понял, но сейчас это было не важно, сейчас важно было оторваться от нее Он не стал возвращаться в спальню, сама мысль об этом приводила его в ужас и бешенство одновременно. Сидя возле телефона в гостиной, он крикнул ей, что такси ждет внизу и замер, ожидая ответа она могла заявить что угодно — потребовать сначала ужин, шампанское, еще любви, сказать что передумала ехать и остается до утра, да что там до утра — до конца его жизни Она могла выдумать все что угодно и он бы подчинился любому ее решению Собственно в этом был весь трагизм ситуации и вроде бы совершенная ее оторванность от реальности Такой ситуации с ним, да и вообще с каким-либо нормальным человеком быть не могло, потому что не могло быть никогда. Но она была! И заключалась в следующем Эта женщина по-прежнему так же не нравилась ему, как и в первые минуты их знакомства на пустынной аллее старого кладбища, его по-прежнему и еще более даже чем раньше раздражало, пугало, а то и бесило в ней все — яркая необычная внешность, медленная со странным каким-то то ли произношением, то ли акцентом речь, резкие перепады настроения — то она вдруг начинала говорить долго и туманно, касаясь тем ему мало понятных — философия, религия, мистика; то вдруг приступ безудержного веселья — и тогда острые на грани пошлости и вообще публично дозволенного шутки, гримасы и телодвижения; потом-и практически беспричинно следовал едва ли не приступ меланхолии — она замолкала, не слыша и не видя ничего вокруг, и глаза наполнялись влагой, готовых вот-вот выплеснуться слез; потом — вдруг совершенно незаслуженная и не прошенная им в общем-то нежность-и тогда темный холодный фиолет неземных ее глаз вдруг начинал медленно таять, оплавляясь как воск горящей свечи, теплел и мерцал такой бездонной и бескрайней жертвенной любовью, что и ему вдруг тоже хотелось плакать и стоять на коленях. Была еще отвратительная манера держать себя так, словно, все, что только еще собирается пожелать она — для окружающих дело решенное и первостепенное И еще было ее тело, такое податливое и властное одновременно, что не воспринималось телом собственно человеческим И даже в те минуты, когда он испытывал наслаждение, никогда неизведанное им, сорокалетним здоровым, красивым и богатым мужчиной ранее, даже тогда, какая-то малая частица его сознания или души, (теперь он уже не понимал толком, что он осознает, а что чувствует) кричала, что не может подарить такое просто женщина. А если может, то что же должна она сама прожить и пережить ранее?

Но эта была только одна часть проблемы Другая заключалась в том, что с первых минут их странного уже собственно местом, в котором оно состоялось, их знакомства он ощутил над собой полную и абсолютную власть ее, а спустя еще некоторое время то самое мучительно и страшно пугающее его чувство полного, без остатка, растворения в ней. Так тают снежники теплой зимой, слетая с небес в лужицы талого снега — стремительно, покорно и бесследно Были еще два обстоятельства, четко осознаваемые им и ввергающие его в какой-то животный ужас Первым был фактор времени — все то, что пережил, прочувствовал и осознал или по крайней мере попытался осознать он подле нее, при том эмоциональном ритме, к которому он привык и в котором жили все близкие ему и почитаемые им нормальными люди, должно было растянуться на месяцы, а то и на годы, если не десятилетия Сегодня все это уложилось у него в несколько часов-время их знакомства, хотя каждый из этих часов совершенно реально для него и вопреки всем законам природы, заключал в себе не минуты, числом как известно, шестьдесят, а целые годы, а возможно и десятки лет, похищая их из будущей, отмеренной ему на этой земле, жизни.