Дата моей смерти - Юденич Марина - Страница 32

— Или друг — Может, и друг — Почему вы так думаете?

— А крест? Смотри, кресты-то один в один, и люди подходили одни и те же. Похлопотать, чтобы все в порядке было, и вообще, как принято…

— И кресты привезли — Да, и кресты.

— А ты, дочка, этого, которого вчера хоронили, знала? Или так, просто интересуешься — Знала… Немного. Вот прочитала в газете, но вчера прийти не смогла… — почему-то вру я — Вот оно что. Понятно… Похороны богатые были, гроб палисандровый, и народ весь солидный…

— А для кого эту могилку роем, значит, не знаешь?

— Нет — Мы, почему интересуемся-то? Он, к примеру, который знакомый твой, кем был?

— Бизнесмен — Вот оно что. А мы думали, может авторитет, какой, из деловых, их сейчас здесь много хоронят, и тоже богато.

— И публика солидная — Да, солидная. Так мы, почему так подумали, знаешь? Есть у нас такое предположение, что тот, которому мы эту могилку роем, еще жив — Почему?!!

— Да потому, что обычно в конторе, когда значит, место выделяют, говорят, к какому сроку копать. Ну, то есть хоронят когда. И если, кто из близких подходит потом уж к нам, то тоже говорят, дескать, хороним тогда-то и тогда-то, чтобы все, значит, было… в ажуре.

— Вот именно. А здесь ничего такого. Ни в конторе, ни люди, которые к нам подходили, и кресты подвозили, об этой могилке ни гу-гу. Копайте, дескать, что бы была готова. А кого хоронить, когда — про то ни слова.

— Вот мы и думали, может, этот авторитет какой, и завалили его, сама знаешь, как сейчас бывает, а тот, для которого вторая могилка, с ним был, так его только ранили, но видать — не жилец. Так друзья — товарищи, значит, заранее и суетятся. Хоть и грех, конечно, да им-то видно на то наплевать. А себе хлопот меньше.

— Но ты говоришь — бизнесмен…

— А бизнесменов нынче еще больше стреляют, чем деловых… Чего такого.

Подстрелили его, а товарища не добили… Тоже бизнесмена, к примеру…

— Его не подстрелили, он погиб в горах. На горных лыжах катался.

— Точно знаешь?

— В газете так написано — Ну-у, в газете тебе такого напишут….

— Чего надо, того и напишут. Так что уверенности в тебе, выходит, нет?

— Нет — снова вру я. А может, и не вру вовсе. Чего-чего, а уверенности во мне, как говорит могильщик, действительно, нету. Ни в чем.

— Видишь! Значит, по всему выходит — подстрелили. И этого, и второго.

Теперь ждут, когда представится…

— А если выживет?

— Ну, это вряд ли. Если бы хоть какая надежда была, что выживет, стали бы люди такие деньги на ветер швырять? Кресты-то, не гляди, что с виду неказистые, из цельного дуба вытесаны, да еще обработаны как-то специально, вроде просмолены или еще как, денег стоят немерено. Куда второй девать, ежели чего? Такой не продашь, кто его купит-то? А ты говоришь: выживет — Нет, мы так маракуем: дело точное. Помрет. — последнее слово могильщик роняет веско и очень убедительно.

Все!

Остро заточенная лопата, вместе с безапелляционным заключением перерубают последнюю, тонкую нить, связывающую меня с реальным миром.

Он, еще плотно окружает меня, сырой прохладой пасмурного дня, звоном трамвая громыхающего по рельсам мимо ворот кладбища, яркими букетами и корзинами цветов на лотках у бойких цветочниц, толпой туристов, приехавших целым автобусом поглазеть на знаменитые могилы. Их шумный говорливый поток обтекает меня, спеша попасть за кладбищенские ворота, аккуратно, не задевая, но и не замечая вовсе, словно на пути у них попалось дерево или фонарный столб.

— В принципе, они абсолютно правы, — думаю я, медленно двигаясь сквозь яркую толпу, — я пока еще пребываю в их мире, но на меня уже не нужно обращать внимание, потому, что я ему не принадлежу.

Домой я добираюсь как-то совершенно незаметно для себя, и поинтересуйся у меня кто: каким образом очутилась я дома, дать вразумительный ответ я не сумею.

Можно было, разумеется, успокаивать себя пространными объяснениями по поводу того, что, садясь в такси, или добираясь на трамвае до метро, а быть может и вовсе, шествуя через весь город пешком, я действовала механически, потому как голова была забита совсем другими мыслями. И мысли эти, а точнее воспоминания о только что увиденном воочию и услышанном собственными ушами, вполне достойны были того, чтобы заслонить обыденные мелочи.

Объяснение это было очень даже приемлемым, но я отчего-то совсем его не желала.

Надо было смотреть правде в глаза, а правда была такова, что стремительно, с каждым часом и даже с каждой минутой, я теряла связь с внешним миром, присутствуя в нем лишь как физическое тело, способное по инерции выполнять некоторые привычные движения, совершать простейшие действия и даже поддерживать не слишком сложную беседу.

Это было дико, невозможно по определению, противоречило всем принципам, составляющим мое мировоззрение доселе, но это было так.

Вне всякого сомнения.

И еще одно подтверждение тому находила я в нынешнем состоянии своей души.

Я снова жила ожиданием, сводящим меня с ума, как и прежде.

Но теперь я ждала не живого, реально существующего в реальном мире мужчину, а нечто, вещающее из виртуального мира, оставляющее запах знакомого одеколона на моей подушке, и более никак не способное или не желающее себя проявить.

И теперь, не помня себя, мчалась я домой, лишь потому, что там могло ожидать меня очередное послание призрака, а вероятнее всего, ожидать послания буду я, изводясь и впадая в отчаяние, как и прежде Однако, призрак, похоже, совсем не хотел более мучить меня, и вообще, если то, что теперь называло себя Егором, было на самом деле его не упокоенной душой, то с ним ( или с ней? ) произошли все же некоторые перемены. И эти перемены были мне по вкусу.

Ждать мне не пришлось.

Большое старинное трюмо темного дерева, с зеркалом, поверхность которого, как лицо старухи, от времени покрылось россыпью коричневых пятнышек, передавалось в нашей семье из поколения в поколение. Это было очень старое, довольно мрачное и громоздкое сооружение, хранить которое я, тем не менее, была обязана, блюдя традицию.

Место в моей небольшой квартире для него нашлось только одно: в прихожей, напротив входной двери.

Это неожиданно создало весьма необычный эффект: входящий в квартиру человек первым делом видел в зеркале себя.

Однако, то, что это именно так, он понимал не сразу, а потому первая реакция бывала довольно острой.

Большинство пугалось, вздрагивая и непроизвольно пятясь на лестничную площадку.

Случались и забавные истории: один мой приятель, переступив порог пустой квартиры, вежливо поздоровался, приветствуя собственное отражение.

Я же за многие годы к фокусу старого трюмо привыкла, но сегодня, взгляд в распахнутую дверь, заставил и меня в испуге отшатнуться.

Зеркало привычно мерцало в полумраке своим старческим ликом, но что-то было не так.

Что-то, заметно преобразившее гладкую поверхность и сильно испугавшее меня вначале, оказалось алой надписью наискосок раскроившей зеркальную поверхность, как кровавая рана.

Словно кто-то стремительный, жестокий и сильный, как беспощадные всадники революции, наотмашь рубанул шашкой живую плоть старого зеркала, смертельно ранив его.

Впрочем, это — всего лишь красивая аллегория, навеянная яркой картинкой из старого учебника истории. Нет, и не было никаких всадников революции.

И вовсе это не кровь растекается по старому зеркалу, а бегут небрежно набросанные буквы.

Алые, потому что писались они не чем иным, как любимой моей красной губной помадой. Правда последние полтора года любовь эта была платонической: губ я не красила, и вообще косметикой не пользовалась. Не хотелось. Но помаду я узнаю сразу, как только проходит оторопь.

И манера писать ею на зеркалах, именно так, наискосок, размашисто и небрежно, известна мне хорошо.

Это была одна из дурных привычек Егора, а, точнее: один из способов подразнить меня. Он часто оставлял мне короткие послания на зеркалах, всегда отыскивая тюбики моей любимой помады, куда бы я их не прятала.