Эта милая Людмила - Давыдычев Лев Иванович - Страница 9

— Я просто хвастаться не умею, как кое-кто, — хмуро отозвался Герка, — и зазнаваться не умею. И слов много говорить не привык. А в остальном я нормальный человек. И ни в какой перевоспитательной работе не нуждаюсь.

— Намеки поняла, но реагировать на них не намерена.

Как Герка и предполагал, эта милая Людмила и его вреднющий дед моментально понравились друг другу. Она задала десятка два, а то и больше вопросов, на которые тот отвечал охотно и обстоятельно.

Слушал Герка их разговор, так сказать, вполуха, почти без интереса, хотя, в основном, именно о нём толковали они. Понимал Герка, что теперь ему туго придётся, и торопливо перебирал в уме возможности избавления от новоявленной перевоспитательницы. Но, к сожалению, к горю его великому, всё яснее и яснее становилось, что избавиться от неё нет ни наималейшей возможности. По всему ощущалось, что чуть ли не с каждой минутой она чувствует себя здесь всё уверенней и уверенней.

И вот Герка услышал:

— А почему вы решили сдать Германа в музей живым экспонатом наравне со скелетом мамонта? Неужели вы серьёзно считаете Германа самым ленивым и самым из балованным внуком на всем нашем земном шаре? Ведь это же позор, кошмар, стыд и издевательство!

К полнейшему недоумению Герки, вреднющий дед заявил:

— Конечное дело, позор. Конечное дело, кошмар. Конечное дело, стыд. Но, конечное дело, отнюдь не издевательство. Не понимает мой единственный внук, что это позор, кошмар и стыд! Не понимает! Я думал, что поймет, а он — нет, нет и нет! Я его в специальную загородку на улице пригласил, он — с полным удовольствием! И никакой он не самый уж ленивый даже в нашем посёлке, но — бездельник всё-таки выдающийся! И баловень редкий!

— Но ведь ты сам про музей всё выдумал! — чуть ли не со слезами в голосе воскликнул обескураженный Герка. — Сам всё сочинил, а позор, кошмар и стыд мне?! Ведь издеваешься ты надо мной, получается!

— У-у-у-ужасно… — протянула эта милая Людмила, — просто не-ве-ро-ят-но! Ну никто не поверит, чтобы живой человек добровольно и с удовольствием согласился быть музейным экспонатом наравне со скелетом мамонта! Пока не поздно, товарищи, надо немедленно, сейчас же заняться кандидатом в экспонаты!

— Чего, чего заниматься-то мной? — возмутился Герка до того, что зазаикался. — Чего я такого сделал?

— В том-то и у-у-ужас, что ты ничего не делал и делать не собирался. Игнатий Савельевич! — уж таким командирским тоном обратилась к вреднющему деду эта милая Людмила, что он проворно встал — руки по швам. — Мы с вами обязаны вашего единственного внука про-ана-ли-зи-ро-вать!

— Про… — Герка вяло хмыкнул, и хмык получился очень жалобный. — Ана? Лизи? Ровать? А если я не согласен?

— А я не возражаю. — Дед Игнатий Савельевич с явным уважением посмотрел на эту милую Людмилу. — Только анализировать-то нечего. Всё яснее ясного. Учится кое-как. Целыми днями слоняется без дела. В кровати полдня проваляться может. Хлеба себе отрезать не умеет. За огородом я один смотрю. Даже телевизор, стыдно сказать, я включаю. И отключаю, конечное дело.

— Вот и нужно проанализировать, почему Герман растёт таким, — настаивала эта милая Людмила. — Тогда и будет ясно, что же с ним делать, каким именно способом его перевоспитывать.

— Нет, я полагаю иначе, — осторожно возразил дед Игнатий Савельевич. — Внук мой единственный — человек, я подозреваю, конченый. Никому на него и ничем никогда воздействовать не удастся. — Глаза у него были хитрющие, а рассуждал он куда как серьёзно. — Надо ещё и ещё раз подумать над вопросом, а не сдать ли его всё-таки в музей? Может, там, рядом со скелетом мамонта, он одумается?

Но эта милая Людмила не заметила хитрющего взгляда вреднющего деда и спросила встревоженно:

— Неужели вам его не жалко? Какой же он конченый человек, если у него ещё вся жизнь впереди? Неужели у вас сердце за Германа не болит?

— Не сосчитать, сколько тысяч раз сердце мое из-за него переболело! У меня из-за него не душа, а почти рана! — Дед Игнатий Савельевич потряс руками. — А толку? Нуль! Если не меньше! Вот и понятия не имею, чего с ним делать, чем на него воздействовать. Знаю одно: жалеть моего единственного внука не только бесполезно, а для него даже и крайне вредно. И опасно, конечное дело.

— Эх, дед, дед! — с обидой сказал Герка. — Не ожидал я от тебя… Наговорил тут всякого всяким…

— Речь идёт не обо мне, а о тебе! — резко перебила эта милая Людмила. — Ведь именно тебе грозит гибель!

— Уже грозит? — деловито переспросил дед Игнатий Савельевич. — Когда его гибель примерно предполагается? — И глаза его хитрюще блеснули.

— Я не шучу! — ещё резче произнесла эта милая Людмила. — Как вы не понимаете, что ваш единственный внук мо-раль-но гибнет у вас на глазах? Пока не поздно, надо его анализировать!.. Герман, Герман, ты куда?

— Мое личное дело, — неестественно гордым тоном да ещё с оттенком независимости, но и с некоторой опаской ответил Герка. — Пойду, предположим, дальше гибнуть. А вы тут меня ана! Лизи! Руй! Те!

Заявляю прямо, уважаемые читатели: Герка просто-напросто очень струсил, почувствовав, что новоявленная перевоспитательница (хотел он её ещё анализаторшей обозвать) отступать от своих ненормальных намерений не собирается, а его вреднющий дед готов во всём ей потакать. Вот и надо как-то доказать им, что он тоже отступать не собирается, будет жить только так, как считает для себя удобным и приятным.

— Герман, стой! — приказала эта милая Людмила. — Никуда ты не пойдешь! Раз мы решили тебя анализировать, значит, будем анализировать!

— Да я и слова-то такого толком не знаю! — крикнул Герка. — Но издеваться над собой никому не позволю!

— Слова такого не знаешь? — насмешливо спросила эта милая Людмила. — Объясню. Будем тебя глубоко изучать, ясно? Никто над тобой издеваться не собирается. Мы собираемся помочь тебе стать нормальным человеком. А не музейным экспонатом наравне со скелетом мамонта. Найди в себе силы, чтобы…

Герка крепко прикрыл уши ладонями и с очень большой тоской подумал: «Попался! Попался! Двое на одного! Как хулиганы! Но не сдамся! Выкручусь! Никому не позволю себя ана… лизировать!»

Увы, увы и ещё семнадцать раз увы, забегая вперёд, доложу я вам, уважаемые читатели: не выкрутится Герка.

Но пока он не верил в это и ушёл прочь гордой и независимой походкой.

— Переживает все-таки, — внимательно глядя вслед внуку, сочувственно заметил дед Игнатий Савельевич и, вздохнув, ещё более сочувственно продолжал: — Не привык ведь он к тому, чтоб его анализировали.

ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА

И всё из-за неё…

Долго-долго-долго-долго сидел Герка один дома унылый, несчастный, до предела обиженный, оскорбленный сверх всякой меры да ещё и голодный.

В прошлом добрый, а ныне вреднющий дед — из окна хорошо было видно — расположился, довольный и весёлый, на крыльце с этой милой Людмилой, крутил свои длинные усы и поглаживал широкую, почти до пояса бороду. Про всё на свете вреднющий дед забыл, даже цигаркой не дымил, а он, его единственный, ещё недавно любимый внук страдал самым наижесточайшим образом.

Причин для очень больших страданий было несколько, и когда Герка раздумывал о них, всё у него в голове перепутывалось, и ничего он толком сообразить не мог. Соображать ему мешала ещё и острейшая зависть.

Завидовал он все-таки, честно говоря, этой милой Людмиле, а на этого вреднющего деда он весьма и весьма обижался, а на обоих вместе он здорово сердился, вернее, неимоверно здорово сердился.

Не ожидал Герка от любимого и единственного деда такого к себе отношения!

Про музей вреднющий дед сочинил — раз, сидит с этой милой Людмилой, а единственного внука бросил — два, согласился внука ана… лизировать — три, а чем всё кончится, неизвестно — четыре. А есть-то как хочется! — пять.

Но самое главное, самое неожиданное и очень самое неприятное заключалось в том, что впервые столь привычное бездельничание не доставляло никакого удовольствия, не радовало, а угнетало, даже слегка тревожило. А вдруг и вправду — бездельничать не так уж интересно?! В это, конечно, трудно поверить, но…