Эта милая Людмила - Давыдычев Лев Иванович - Страница 66

— А почему ты носишь длинные волосы? Тебе не идёт.

— Я!!! Ношу длинные волосы!!!! — опять возмутилась Голгофа. — Мама!!!!!!!! Она очень-очень-очень переживает, что я некрасивая. Даже плачет иногда.

— Чего в тебе такого уж очень некрасивого? — искренне удивилась эта милая Людмила. — Ну… тощая. Ну… длиннющая. Ну и что? Ты вполне ещё можешь стать раскрасавицей. С девочками так часто бывает.

— Как? С чего вдруг?

— С чего — неизвестно. Но вот именно — вдруг. Растёт замухрышечка какая-нибудь, на неё внимания никто уже и не обращает, а она вдруг — раз! — и расцветет. А бывает и наоборот. Живёт красоточка. От зеркала не отходит. Собой любуется. И — вдруг! — потихонечку-потихонечку, полегонечку-полегонечку, а потом всё быстрее начинает дурнеть!

— Мама говорит, что я непростительно тощая!

— Тощие могут потолстеть. А вот если бы ты была непростительно, извини, жирная, это было бы непоправимо. Толстые, как правило, не худеют, а тощие часто толстеют. Давай я тебе волосы сделаю покороче? Тебе пойдет.

— А мама?

— Я же не маму остригу, а тебя. Ты же сейчас считаешься свободным человеком. Значит, имеешь полное право хотя бы укоротить волосы. Я займусь твоими родителями, когда буду приезжать к тебе. У меня с моими никаких конфликтов. А вот у некоторых подружек — драмы, комедии, а чаще всего — цирк! То дети изводят родителей, то родители детям нормально жить не дают.

— Почему же так бывает? — горестно и недоуменно спросила Голгофа.

— Никто толком не знает! — авторитетным тоном заявила эта милая Людмила, но чуть сконфуженно замолчала и, снизив голос до шёпота и даже оглянувшись по сторонам, проговорила: — По-моему, во всём виноваты всё-таки взрослые. Ведь они же были когда-то детьми и обязаны в нас понимать всё до мельчайших подробностей!

— Слушай… — Голгофа наклонилась к её уху. — А может быть так, что тех взрослых, которые не умеют правильно обращаться с детьми, самих неправильно воспитывали и они были плохими детьми?

— Вообще-то подобные рассуждения — не нашего ума дело, — задумчиво призналась эта милая Людмила, — вот подрастем, у нас самих будут дети, и посмотрим тогда, что из этого получится. Взрослым ведь тоже нелегко. Их тоже понять надо… И пошли-ка завтракать, нам надо набираться сил. День сегодня будет выдающийся по трудностям. Наиболее интересно то, какой же сюрпризик преподнесёт нам Герман.

— Он тебя у-у-у-ужасно ревнует к Панте, — стыдливо сообщила Голгофа. — Он вчера у костра на тебя та-а-а-а-ак смотрел…

— Ка-а-а-а-ак? — рассмеялась эта милая Людмила.

— Ну как в балете. Раз там ни петь, ни говорить нельзя, иногда там та-а-а-а-ак таращат глаза… Вот как Герман вчера.

— Я в нём разочаровалась. Собственно, я и очарована-то, конечно, не была… Перевоспитательную работу я с ним не брошу, но… Избалованная девочка — противна, избалованный мальчик — просто, извини, мерзость. Представляешь, каким он будет мужем?

— Нам рано об этом думать…

— Мой папа влюбился в мою маму в пятом классе, а она в него в седьмом, во второй четверти. Так что…

— Они тебе сами рассказывали?!

— Мама, конечно, — с уважением и нежностью ответила эта милая Людмила. — Бывает, устанем мы с ней, когда, например, большая стирка, присядем на кухне отдохнуть, чайку попить, и мама начинает вспоминать детство, всю жизнь, а я ей про наши девчоночные дела рассказываю… И мне интересно, и ей.

Голгофа глубоко и тяжко вздохнула.

— Какие вы свеженькие! — восторженно встретила их тётя Ариадна Аркадьевна. — Неужели уже искупались?

И, словно отвечая на вопрос, Голгофа чихнула четыре раза подряд, но сказала:

— Ничего со мной не будет. Я здесь уже подзакалилась.

— Я угощу вас жареными окунями! Пальчики оближете!

Голгофа сердито запыхтела и зло, вернее, очень сердито проговорила:

— Я пальчики не оближу. Я рыбу не ем. Мне не разрешают. В рыбе кости, можно подавиться! — кого-то передразнила она. — На лыжах нельзя кататься, можно вывихнуть ногу, сломать позвоночник, а палками выколоть глаза! Мне нельзя… Мне всё, всё, всё нельзя! Не бойтесь, плакать не буду. А буду учиться есть рыбу.

И представьте себе, уважаемые читатели, она не подавилась, а пальчики действительно облизала.

— Всё пока складывается вроде бы прекрасно, — сказала тётя Ариадна Аркадьевна. — Кошмарчик уже несколько раз залезал в корзину, которую я для него приготовила. Но меня не оставляет какое-то неясное ощущение чего-то. И не из-за котика.

Раздался стук в дверь — осторожный и виноватый — и вошёл дед Игнатий Савельевич. Он скорбно поздоровался, сел на табуреточку у порога и мрачно молчал.

— Что случилось? — спросила эта милая Людмила.

— Пока ничего не случилось, — очень тяжко вздохнув, отозвался дед Игнатий Савельевич. — Но случиться может.

— Да что же?

— Внучек мой раскапризничался так, что далее некуда. Вчера наотрез отказался в поход идти. Вы его, видите ли, одного бросили, он под дождем пытался пневмонию схватить… Уросливый у меня внучек, ох уросливый. Это похуже, чем избалованный и капризный… Так что, боюсь я его будить. Ночь-то он почти не спал. Переживал. Страдал.

— Но, может быть, он всё-таки передумает? — Голгофа растерялась, решив, что многодневный поход окончательно сорвался. — Неужели Герман способен испортить нам всем такое удовольствие? Или не понимает, что делает?

— А вы его оставить не можете, — полуутвердительным тоном произнесла эта милая Людмила. — А нам без вас в походе будет трудновато.

— Без меня вам там вообще делать нечего! — вырвалось у деда Игнатия Савельевича. — В походной жизни нужны опытные рабочие руки. Конечное дело…

— Поход состоится вне зависимости от поведения Германа, — решительно, но всё-таки осторожно перебила эта милая Людмила. — Пусть себе капризничает, пусть себе уросит сколько хочет и как хочет.

Тётя Ариадна Аркадьевна с явным осуждением взглянула на племянницу и предложила:

— Сначала надо попытаться объяснить Герману… ну, очевидную неразумность, неправильность, скажем прямо, даже некоторую непорядочность его поведения…

Вставая, дед Игнатий Савельевич проговорил обреченно:

— Проверю, как там. А послушаться он может только тебя, Людмилушка. На тебя одну и надежда…

— Ради похода, ради Голочки я готова на всё, даже на унижение.

Дед Игнатий Савельевич виновато покашлял в кулак и ушёл.

Все удрученно молчали, и лишь Кошмар был весел. Он то и дело залезал в приготовленную для его транспортировки корзину и там радостно урчал.

— Кошмарчик, видимо, убеждён, что похода всё-таки не будет, — печально сказала тётя Ариадна Аркадьевна. — Ах, как мне жаль уважаемого соседа! Ему и за внука стыдно, и в поход хочется.

Тут прикатил на мотоцикле дружинник Алёша Фролов по прозвищу Богатырёнок, долго фотографировал автограф Гагарина, эту милую Людмилу, и ей пришлось рассказать о своей встрече с космонавтом номер один.

Дружинник Алёша Фролов слушал и смотрел на неё с таким очень глубоким уважением, словно она сама была покорительницей Космоса. Потом Голгофа фотографировала её с ним, и он стоял такой гордый, словно сам был знаком с Юрием Алексеевичем.

— А чего вы такие все квёлые? — спросил дружинник Алёша Фролов и, узнав обстановку, весело предложил: — Во-первых, я могу вас по очереди, так сказать, по частям доставить к озеру. Во-вторых, вечером могу проверить, как вы устроились, в чём нуждаетесь… А Герочку я хорошо знаю. Девочка без косичек. Его, по-моему, дед и сейчас с ложечки кормит.

— И всё-таки мы должны приложить все усилия, — наставительным тоном произнесла эта милая Людмила, — чтобы попытаться на него воздействовать. Мы, Алёша, не только осуждаем недостатки человека, но и помогаем ему их устранить. А поход наш должен быть самостоятельным, абсолютно самостоятельным. Лишь тогда от него будет для нас польза. Нам нужен поход, а не катание на мотоцикле.

— Дело ваше. — Видно было, что дружинник Алёша Фролов несколько обижен отказом от его искренней помощи. — Желаю успеха. Фотографии к вашему возвращению будут готовы.