Эта милая Людмила - Давыдычев Лев Иванович - Страница 62

— Ты совсем не слушаешь меня, — донёсся до него голос Голгофы. — Ты о чем задумался?

— Ничего не получится, у меня ничего не получится, — зло пропищал Пантя. — Всё ты мене сказки рассказываешь. Никому я в детдоме не нужен. И здесь я обезьяна, и там. Я оттуда убегу.

— Куда? — уныло спросила Голгофа. — Куда ты можешь убежать, глупый?

— А хоть куда. Вот вырасту немного и — айда куда-нибудь.

— Когда вырастешь хоть немного, тогда хоть немного, да поумнеешь. И поймёшь, что и дальше надо ума набираться.

— Сейчас я что, совсем дурак?

— По крайней мере, сейчас ты говоришь сплошные глупости! — рассердилась Голгофа. — В конце концов можешь поступать как тебе угодно. МЕ-НЕ всё равно! Но если не хочешь оказаться в абсолютных дураках, не забудь правило: прежде чем совершать серьёзный поступок, надо сто раз подумать и хотя бы один раз посоветоваться. У тебя появилась возможность стать настоящим человеком. Но если не хочешь, никто ТЕ-БЕ не неволит.

— Чего дразнишься?

— Заметил? Вот и исправляйся. Тогда и не буду ТЕБЕ дразнить. И пошли, пожалуйста, быстрее, нас ждут.

Опять Пантя вынужден был призадуматься! Совсем недавно Голгофа, позвольте мне, уважаемые читатели, так выразиться, ошарашила его своим появлением у шалашика, душу Панте, можно сказать, вверх тормашками перевернула, а сейчас вдруг отругала.

— Стой, стой… — попросил Пантя. — Ругать мене… Меня легко ругать! Ругай меня сколько хочешь, но…

— Да не прибедняйся ты! — совсем рассердилась Голгофа. — Если сам сразу соображать не можешь, просто нас слушай. Мы же твои друзья. Хотим тебе помочь. А ты двух слов — МЕНЕ, ТЕБЕ! — не хочешь научиться правильно говорить!.. Вот завтра отправимся в поход, будет время всё обсудить. Захочешь — станешь настоящим человеком. Не захочешь — возвращайся в хулиганы.

Во дворе их ждала эта милая Людмила, которая сразу безошибочно определила:

— Или ты, Голочка, долго его искала, или по дороге вы чуть не поссорились.

— Не, не, не! — решительно запротестовал Пантя. — Мачеха ме-ня из дому выгнала. Отца лечиться забрали. Ме-ня в детдом отправят.

— Жизнь у тебя несладкая, — печально согласилась эта милая Людмила. — Но зато трудности закалят тебя, и ты вырастешь сильной личностью. У Германа положение сложнее. У него никаких трудностей нет. Вот и растёт неженкой и не сознает этого… Теперь для тебя, Пантя, главное — подготовиться к детдому. Чтобы ты там появился не таким, какой сейчас. Будешь до августа учиться.

— У… у… учиться?! — Пантя принуждённо гоготнул. — Летом-то? Дурак я, что ли, совсем?

— Эх, Пантя, Пантя! — с весёлой укоризной воскликнула эта милая Людмила. — Как раз дураки-то и не учатся. Ведь если бы ты появился в детдоме хотя бы круглым троечником, жить тебе было бы уже значительно легче. Вообще сейчас всё зависит только от ТЕ-БЕ… А тут у нас, друзья мои, маленький скандальчик. Но идёмте к костру. Скоро будет готова печёная картошка!

На самом же деле скандальчик получился не таким уж маленьким. Возник он неожиданно, хотя причины его оказались давними.

Пока разжигали костёр на берегу, пока дед Игнатий Савельевич мечтал, как они с уважаемой соседушкой славно порыбачат на Диком озере, пока тётя Ариадна Аркадьевна никак не могла решить, брать с собой в многодневный поход Кошмарчика или оставить дома, эта милая Людмила всё доказывала Герке, что за лето в перевоспитательной работе с Пантей можно добиться многого, да и сам Герман нуждается в таком же содействии, разговор протекал мирно.

И вдруг Герка громко сказал, а в тишине показалось, что он крикнул:

— Да я в ваш поход и не собираюсь идти! Ни за какие коврижки!

Решив, что он просто неудачно пошутил, эта милая Людмила тоже пошутила:

— Ну и оставайся дома с Кошмаром.

Герка подскочил, словно ужаленный одновременно двенадцатью осами в одно место чуть пониже спины, и яростно заговорил, так яростно, будто ругался с этими самыми осами:

— Не пойду! Не пойду! Ни за что не пойду с Пантей! Он же хулиган злостный! Он бандит почти! Он у людей деньги отнимает! А вы над ним трясетесь! Можно подумать, дед, что у тебя новый внук появился!

Даже сучья в костре, которые до этого весело трещали, стреляли искрами, вдруг приуныли, и огонь присмирел.

— Так рассуждать ты не имеешь права, — с еле сдерживаемым осуждением проговорила тётя Ариадна Аркадьевна. — Если мы решили помочь мальчику, а он очень нуждается в нашей помощи, она ему просто необходима… Забудь все обиды, Герман, будь благороден и великодушен. Пантя живёт в ужасных условиях. Он не знает ни ласки, ни обыкновенной заботы, ни…

— Ни-и-и-и за что не пойду с ним! — капризно оборвал Герка и грубо добавил: — Он надо мной издевается, а дед его кормить будет?!?!?!?!

Похоже было, что сучья в костре затрещали сердито, зло застреляли искрами, и почти все они полетели в Герку. Он отпрыгнул от огня и затараторил:

— Колёса у машины он изрезал? А вы его защищать бросились! А он хоть одному хоть спасибо сказал? Его печёной картошкой угостить пригласили, — уже издевательским тоном продолжал Герка, — а он, видите ли, не пришёл. Так за ним с фонариком побежали! А он жулик, жулик, жулик он обыкновенный!

— А ты? — спокойно спросила эта милая Людмила. Выждала, пока дед Игнатий Савельевич предостерегающе покряхтел, покашлял. — Ты, конечно, не жулик в чистом виде. Но три рубля без спроса ты взял и не сознался.

— Так ведь он, он, он, он, ваш бандит, из-за них меня изуродовать мог! Я ведь вам не мешаю! Угощайте вашего преступника печёной картошкой! Молочком, как Кошмарика, поите! Мультики с ним смотрите! С фонариком за ним бегайте! А в поход я с ним не пойду!

— Я не понимаю, — оскорбленно возвысила голос тётя Ариадна Аркадьевна, — на каком основании ты опять неуважительно отзываешься о бедном коте, который не имеет никакого отношения… к твоим отношениям с Пантей. А твое поведение, Герман, я считаю всего-навсего капризом. Не по-мужски ты поступаешь и совершенно негуманно. И почему ты молчал до сих пор? Почему тогда, когда всё приготовлено к многодневному походу, только тогда ты вдруг… раскапризничался?

После долгого и тягостного молчания дед Игнатий Савельевич кротко объяснил:

— Баловень он. А баловень, конечное дело, только об себе и печётся, то есть во всю силу заботится. Вот взбрело в голову поход сорвать и — сорвёт. И глазом не моргнёт. Пусть из-за этого даже международная обстановка ухудшится. Ему главное — он.

А Герка ждал, что скажет, как скажет эта милая Людмила, больше его ничего не интересовало. Его даже ничего не беспокоило. Он был убеждён, что одного его дед ни за что не оставит. А без деда они идти ни за что не смогут. Эта милая Людмила молчала, безучастным, почти равнодушным взглядом смотрела на огонь и — молчала. Нарочно, конечно, молчала, чтобы ещё больше обидеть, разозлить и унизить его, Герку.

— А ты, Герман… — сказала она, чуть прищурившись, глядя на него большими чёрными глазами, — а ты поступаешь именно не по-мужски. Ведь больше всех поход необходим Голгофе. Но ничего у тебя не выйдет. Поход состоится. Мы пока ещё рассчитываем на тебя как на настоящего мужчину. Не окажись всего-то навсего капризненьким мальчиком. К счастью, мы, девочки, давно поняли, что в трудные моменты на вас, мальчиков, часто нельзя надеяться. Пантя — испорченный, а ты — избалованный. И ещё вопрос, кто хуже.

Хорошо, что от волнения и растерянности Герка не расслышал, вернее, не уразумел и половины сказанного ему.

Зато дед Игнатий Савельевич в полной мере как бы дважды пережил каждое слово, да ещё как бы подержал его в сердце и с болью, которую ему не удалось хотя бы приглушить, заговорил:

— Глубоко надеюсь, что к утру внук мой одумается. Избалован он, конечное дело, при моём непосредственном участии, а в последнее время — под моим непосредственным руководством. Мало я его анализировал. Совсем мало комментировал поведение внука. Но ты, Людмилушка, должна понять… — Он виновато покашлял. — Не привык он, чтоб при нём о ком-то ещё беспокоились.