Заговор равнодушных - Ясенский Бруно - Страница 12

Адрианов задумчиво складывает письмо и сует его в портфель.

2

В крайкоме рабочий день в полном разгаре. Проскользнувший за Адриановым в кабинет Товарнов уже пять минут докладывает самые неотложные дела. Адрианов слушает. Кое-что берет на заметку.

Дел много, всех не перечесть. Главное, не дать себя сбить с основных, очередных задач, отвести в сторону половодье мелочей.

На сегодня основные задачи: 1) о делах на заводе Н., 2) прорыв на Бумкомбинате, 3) большой падеж телок нового отела, шире – животноводство. Остальное приходится решать попутно, по мелочам поручать и перепоручать.

Есть ряд интересных дел. Хочется взяться за них самому. Но Адрианов знает: займешься ими как следует – глянь, и день прошел, а дела не основные. То же самое с приемом. Станешь принимать всех, разменяешься на мелочи, все равно всех не примешь, а к концу дня ничего из основных дел не сделано.

И от прикосновения адриановского карандаша список записавшихся на прием быстро тает. Часть людей отправлена к заведующим отделами. Рядом с фамилиями других – пометка: «Подготовить к 6 часам проект решения». Дела эти Адрианов знает, и говорить о них еще раз бесцельно. От аршинного списка осталось несколько фамилий.

Уходя из кабинета с папкой подписанных бумаг, Товарнов останавливается на полдороге и докладывает вполголоса с видом заговорщика:

– Андрей Лукич, опять звонил Карабут. Спрашивал, не сможете ли принять его сегодня.

– В два часа на бюро.

– Третий день звонит, – вкрадчиво пробует настаивать Товарнов. – Очень волнуется. Хотел бы с вами поговорить до бюро.

– Товарищ Товарнов, я не имею обыкновения повторять одно и то же два раза.

Товарнова с бумагами как ветром сдуло. Черт разберет этого Адрианова! Карабут, можно сказать, его птенец. На самом хорошем счету. Не было случая, чтобы по первому звонку не принял его в тот же день. А тут ровно вожжа под хвост! Вопрос о Карабуте поставил сегодня на бюро. Принять Карабута не хочет. Докладчиком по его делу назначил Сварзина. Всем известно: Сварзин с Карабутом на ножах. Видимо, Карабуту капут!

– Андрей Лукич, – еще раз приоткрывает дверь Товарнов. – Заходил этот… Шингарев, из Маляевского района. Спрашивал, когда сможете его принять. Я сказал, что сегодня не выйдет.

– Почему вы не сообщили мне об этом сразу? И кто вас уполномочивал решать за меня, приму я Шингарева или нет?

– Вы же сами видели, сколько народу записалось сегодня на прием…

– Отыщите Шингарева и скажите ему, что приму его сегодня в одиннадцать.

– Будет сделано.

Адрианов разворачивает свежий номер краевой газеты. На первой странице решение вчерашнего бюро. Для постороннего читателя как будто ничего особенного: очередное решение о животноводстве. Один Адрианов знает, что стоило оно ему бессонную ночь.

В крае падеж и продажа скота. «Правда» уже била тревогу, хотя и по адресу других краев. Надо ударить в набат. Сделать это труднее, чем решить. Если в набат бьют раз в год, все население вскакивает и выбегает на площадь. Если бить каждую ночь, кончится тем, что, сколько ни звони, все продолжают мирно спать. Так и с животноводством. Слишком часто били тревогу, записывали выговора. Все уже к этому привыкли и успокоились. Ну, запишут еще один выговор, не мне же одному! Злоупотреблять партвзысканиями опаснее всего: притупляется реакция. Нужно воткнуть шило в ягодицу, иначе ничего не сделаешь. Поставить вопрос по-новому, но как? Нового содержания не придумаешь, можно лишь изменить аппаратуру. Найти меру более обидную, чем партвзыскание, – раз. Подать ее в такой форме, чтобы народ заволновался, сиречь сыграть на нервах, – два.

И вот вчера, в двенадцать часов ночи, Адрианов созывает экстренное заседание бюро. Все знают, что очередное заседание назначено на завтра, знают повестку дня. Почему же вдруг экстренно и ночью? Народ собирается встревоженный. Это уже хорошо! Доклад Адрианова о положении со скотом, как о вопросе, требующем принятия аварийных мер со стороны всей краевой организации. Сегодня в газете резолюция: «Записать выговор редактору, тов. Июльскому, за то, что газета в последнее время плохо освещала вопрос о положении со скотом». Ага! Значит, дело не шуточное! Можно было записать выговора всем секретарям райкомов, и эффект был бы меньший. А так вместо сорока выговоров один, и каждый чувствует: вот за меня, сукиного сына, Июльский получил выговор! А вторым пунктом: «Послать на места работников крайкома, которые повернули бы районы…» Обиднее формулировки не придумаешь. Ведь там не дети сидят, сами поворачивать умеют. А выходит, вроде крайком посылает им няньку. Ни один секретарь спать после этого не будет. Сегодня вечером еще дополнительная баня по радио из кабинета секретаря крайкома. Извольте сами отчитываться каждый у себя перед микрофоном, что вами предпринято для ликвидации этого безобразия!

Адрианов складывает газету. Все рычаги нажаты, очередь за проверкой исполнения. Дело, очевидно, пойдет.

А теперь открываются огромные, обитые кожей, непроницаемые двери адриановского кабинета и начинается ежедневное шествие.

Первыми идут школы, громыхая партами, изрезанными перочинным ножичком; за ними вслед, скрипя стопудовыми башмаками, шагают гордые красавцы станки, густо нафиксатуаренные маслом; бегут двухнедельные телки, ни за что не желающие умирать, и ворчливые самолеты, осанистые, как сомы, с жесткими усами-пропеллерами; трусят колхозные родильные дома, шурша сенниками и грозно требуя матрацев, и со звоном шагают, корча рожи, угрюмые стекла – безрадостные детища молодого стекольного завода: мир, видимый сквозь них, кажется приплюснутым и одутловато-уродливым.

Одиннадцать.

В кабинет Адрианова входит член бюро крайкома Вигель – большой прямоугольный дядя с хитровато-смешливыми глазами. Вигель крепко жмет руку Адрианову.

– Ну, как с Гараниным? – спрашивает Адрианов. – Выживет или нет?

– Выживет! Прострел правого легкого. Ничего особенного. Недели через две пойдет на поправку. Пока, конечно, температура и всякое такое…

– А жена его как?

– С женой дело сложнее. Лежит без памяти. Какие-то мозговые явления. Врачи подозревают менингит. Скорее всего – нервное потрясение.

В дверь заглядывает Товарное.

– Пришел Шингарев.

– Давай, давай! – роясь в бумагах, кивает Адрианов. – Здравствуй, Федор! – кричит он из-за стола, завидев в дверях бритую, с проседью голову Шингарева. – Садись!

Вигель уходит. Но уже верещит телефон.

– Андрей Лукич! Вас Кобылянский!

– Сейчас! – кивает Шингареву Адрианов, поднося к уху трубку.

Кобылянский – зампред крайисполкома. Звонит четвертый день, прямо неудобно.

– Алексей! – кричит в трубку Адрианов. – Не смогу сегодня, голубчик. Никак! Должен обязательно на Бумкомбинат. Ты не поедешь? Жаль. Сам понимаешь, там такое дело… Хочешь завтра, в одиннадцать? Твердо, невзирая на погоду! Ну, есть, давай!

Ему хочется рассказать Кобылянскому, как тот сегодня сагитировал лес идти пешком на фабрику, но, взглянув на сосредоточенно-угрюмое лицо Шингарева, он вешает трубку.

– Читал я твое письмо, Федор. Хандришь? В лесу своем заскучал?

– Раз читал, тем лучше, – пыхтит Шингарев, трудолюбиво раскуривая трубку. – Курить у тебя нельзя? – спрашивает он, поглядывая исподлобья на недвусмысленную надпись на стене, и смущенно накрывает трубку ладонью.

– В основном нельзя, но для тебя – так и быть, кури.

Все равно сейчас уеду, проветрят.

– А то могу и потушить, – ворчит Шингарев, густо затягиваясь дымом.

– Ты что, в табак сосновые иглы подбавляешь? Запах от твоей трубки, будто лес горит.

– Не нравится?

– Ничего. Дым как дым.

– Так вот, раз читал, значит и повторять мне нечего. Я там, по-моему, все ясно изложил.

– Как же, яснее ясного!

– И что ж ты мне на это скажешь?

– Скажу, во-первых: много ты там на себя наврал.

– Как это «наврал»?

– Наврал, что не любишь своего района. Зашился просто и перспектив не замечаешь. А я тебе скажу: ни один наш район не имеет таких шансов стать базой культурной реконструкции всего края, как именно твой.