Возвращающий надежду - Ярмагаев Емельян - Страница 4

Выйдя во двор, Бернар услышал хохот и возню в кустарнике. Оттуда с ревом выскочила десятилетняя Анна, дочка скотницы. Братья гуськом вышли из кустов. Бернар медленно подошел к старшему — Якобу.

— Извинись перед ней! — потребовал он, царственным жестом указав на девочку.

В ответ сеньор Оливье скорчил мерзостную рожу — и полетел кувырком от молниеносной затрещины. Струсив, братья бросились врассыпную; Бернар опомнился и вспыхнул от стыда. Поднять руку на гостя! Но тут его позвали домой.

Знакомство с мадемуазель Антуанеттой также не привело ни к чему хорошему: девочке он показался простофилей, лишенным всякой галантности. Когда Оливье уехали, Рене иронически заметил:

— Так. Значит, хозяева бьют гостей?

Бернар прямо и грустно посмотрел воспитателю в лицо.

— Они причиняли всем боль… и друг другу тоже, — объяснил он. — Не понимаю: зачем?

Тяжелой рукой Рене взял его за подбородок.

— Вот что: мир таков, — сказал он сурово. — Слабых бьют и оскорбляют. Если есть сила, ответь ударом на удар.

— За всех? — оживился Бернар.

— За себя и своих, — веско поправил Рене. — Иначе слишком много будет хлопот.

Но мальчик не оценил мудрости, заключенной в этих словах.

3

Ночью раздался набат. Чудилось, что сама звездная тьма в тоске исходит протяжными чугунными стонами. Рене вышел с Бернаром на галерею. Из темной глубины ночи в глаза им взмахнул красный лоскут дальнего пожара.

— Это в городе, — пробормотал Рене. — Должно быть, прослышали, что король пришлет из Парижа интендантов. Да, началась катавасия!

Завеса мрака, казалось, колышется от взмахов пламени, от далекого гула, в котором ухо различало женские вопли и яростный лай собак. Рене ушел поднимать охрану, Бернар остался один. В его широко раскрытых глазах блестели две ярких точки — отсвет пожара. На конюшне били копытами кони, хрипло вскричал со сна петух, решив, что уже утро. В глухом океане ночи возникла странная скорбная нота. Откуда-то доносилось нечто вроде одинокого призыва, полного тоскливой мольбы…

Не раздумывая, мальчик кинулся вниз, вбежал в конюшню и вывел за поводья Ракэна Но перед ним выросла квадратная фигура Рене.

— Куда это вы спешите? Там бунтуют мужики. Идет страшная битва палок, кос и сковородок из-за ломтя скверной колбасы и щепотки соли. Спать, сеньор!

В это время на канале послышался равномерный плеск. Рене окликнул лодку. Оттуда ответили:

— Готов ли замок встретить сьера Одиго?

Свет факелов заметался по всей длине лестницы, идущей к каналу. Рассекая огненных змей, пляшущих на воде, из тьмы вынесся корпус лодки. На ней стояла закутанная в плащ фигура. Человек шагнул из лодки на ступени, открыл лицо и приказал:

— Горячего вина, сухой одежды и побольше дров в камин, Рене. Со мной интендант его величества, сеньор Густав Менье.

Утром Бернара вызвали к отцу. Огюстен-Клод-Люсьен Одиго сидел на галерее за столом, нехотя прихлебывая местное вино; мадам Констанция увела приезжего чиновника к себе поговорить о Париже, остались только Рене и слуги. Норманн сменил обычную куртку на синий бархатный камзол с вышитым на груди гербом. Бернар поклонился отцу, тот слегка кивнул. Длинное светлое лицо сеньора с величественным горбатым носом, плоским прямым ртом и крутым подбородком с ямочкой было приветливо; каштановые волосы, спускавшиеся на спину, тщательно завиты и уложены. Сеньор рассматривал сына выпуклыми голубыми глазами, выражения которых не разгадать.

— Он у тебя, кажется, вырос деревенщиной, Рене? — раздался голос, чуть отдающий металлом. — Что же он умеет?

— Все, что положено дворянину его лет, сеньор, — ответил Рене.

— Допустим.. Сколько лет его коню?

— Одиннадцать. Конь еще бодр.

— Владеет ли твой питомец клинком, смычком, веслом?

— В этом вы убедитесь сами.

Сьер Одиго встал и прошелся по галерее. Был безоблачный день, все сияло блеском солнца, зелени, неба. Бернар ловил каждое движение отца. Самый воздух в замке стал иным — строгим и доблестным. Хотелось чем-нибудь отличиться в глазах этого ослепительного кавалера

Отец велел идти за ним и спустился во двор. Яркие солнечные полосы лежали на старых камнях, затененная козырьком, мерцала вода в колодце, на опрокинутой лодке колебалась зыбкая тень. У колодца, скрываясь в тени своей будки, дремал Чернуш. Он был так стар, что не смог подняться навстречу хозяевам. Полуслепые глаза его преданно заморгали, хвост застучал с неистовым рвением.

Сьер Одиго велел принести лук и стрелы. Человек практичный и трезвый, он питал слабость к старинным обычаям, связанным с героическим прошлым его рода, но, конечно, не принимал их всерьез. Рене вернулся с английским луком и стрелами.

— Хорошо, — ласково сказал Огюстен — Мы сейчас проверим наши успехи, мой прекрасный юноша Отсюда до вон той будки, если не ошибаюсь, пятьдесят шагов. Сумеете ли вы из этого оружия поразить бедное животное в правый глаз?

Оторопев, Бернар посмотрел на отца, на Рене, который протягивал ему лук, с выражением глухого, пытающегося услышать зов. Он беззвучно шевелил губами.

— Возьмите лук, сеньор, — сказал Рене с ноткой нетерпения в голосе.

Бернар все еще не уразумел, чего от него требуют. В полной растерянности он смотрел то на отца, то на Рене, то на собаку и невнятно бормотал:

— Это наш Чернуш. Он стар У него болят лапы.

Сеньор Огюстен, полуотвернувшись, смотрел вдаль. В его учтивом ожидании была уверенность непререкаемого повеления. Наконец мальчик решился: он взял лук и опустился на левое колено; потом движением головы отбросил со лба волосы и всмотрелся в цель.

Быстро, раз за разом трижды согнулся лук, три раза музыкально пропела тетива. Воздух застонал от длинного свиста, ему с запозданием вторили удары вонзавшихся стрел. Все три стрелы, нагоняя друг друга, воткнулись в будку над головой вздрагивавшего пса. Сьер Одиго высоко поднял брови, но Рене уже подошел к будке. Он что-то измерил и, толкнув ногой собаку, выдернул стрелы.

— Какое же копье отточил ты, Рене Норманн, для дома Одиго? — сурово спросил отец.

— Не спешите с выводами, сьер. Все три на одной линии, между каждой можно просунуть только три пальца. Рука и глаз ему верны — убедитесь. Я научил его всему, что знал. Только одна странность в нем… он не выносит чужой боли.

— Достаточно, тебе я верю, Рене. Мы завтра возьмем его в город.

Когда все, за исключением интенданта-парижанина, сели на коней, Огюстен спросил, не собрался ли Рене походом на Париж, раз вооружился с головы до ног.

— Город гудит как улей, — раздался голос Рене из-под железной шапки, — а кто идет к пчелам, тот берет с собой горящую головню.

— Вы вообразили, будто я собираюсь охранять парижского шпиона? — усмехнулся сеньор. — Эту ищейку его величества мне навязала в попутчики Счетная палата: король опять нуждается в деньгах. Нет уж! Наш край и без того задушили налогами. Ни гроша я не дам за жизнь того, кто осмелится ввести габель…

Из дверей вышел парижанин и сел на коня. Гулко застучали по мощеному двору копыта.

Отряд спускался в долину между рядами могучих дубов, чьи кроны неразлучно сплетались над головами всадников, и по их плащам, по крупам коней безостановочно скользила вниз воздушная светотень.

Но вот дубовая аллея кончилась, и теперь дорогу теснили виноградники. Сьер Одиго махнул рукой, и на дорогу вышел крестьянин.

— Что делается в городе, Жак Бернье? — спросил сеньор.

Мужик, пятясь от лошадей, вытер пот. В его выцветших глазах стояли слезы усталости.

— Где нам знать? — сказал он. — Что видим? Землю да небо. Что слышим? Набат да крики. Шалят, что ли, в городе…

Он подошел к стремени Бернара.

— Скажи-ка, сынок, не слыхать ли чего насчет габелёров?

А сам из-под бровей зорко посматривал на человека в черном. Рене хлестнул его плетью:

— Не загораживай дорогу!