Поход Ермака - Ян Василий Григорьевич - Страница 37

Кучум кончил. Его грудь бурно вздымалась. Его лицо, мертвенно-бледное до сих пор, пылало и покрылось багровым старческим румянцем. Его рука обвила стройные, гибкие плечи Ханджар, побледневшей как саван.

Как?! Она будет женою этого безобразного, огромного Мамет-Кула? Не глядя на нее, отец отдаст ее, как рабыню, в юрту царевича?! И все из-за них, из-за проклятых кяфыров, с приближением которых приблизились к ней все беды и горести зараз!

Полная отчаяния и ужаса она едва слышала, что говорил ее отец сияющему теперь от счастья Мамет-Кулу.

— Мои сыновья еще молоды… Если убьют Абдул-Хаира собаки-русские, мне некому будет после смерти оставить Искер. Проклятый Сейдак [сын убитого Бекбулата — злейший враг Кучума] рыщет по степи со своими наездниками и ждет случая занять отцовское место… Алей еще мальчик… Его рано отсылать в поход и ханша Салтанета взвоет, как волчица, от горя, если придется с ним расстаться… Тебе, царевич Мамет-Кул, поручаю войско… Ты поведешь его берегом Тобола… Темною ночью ты с воинами протянешь цепи на реке, чтобы прервать ими путь кяфырам, и всею ратью обрушишься на них… Выбери надежных батырей, Мамет-Кул… Кликни клич кочевым киргизам и с помощью Аллаха Ханджар твоя…

— Я исполню все, как ты велишь, повелитель, и сам пророк да поможет нам! — грубым, зычным своим голосом вскричал Мамет-Кул и, почтительно приложив край ханской одежды к челу и устам, вышел из юрты.

Вышли и младшие царевичи, вышла и Ханджар. Целая буря клокотала в душе юной царевны. Она — обещанная невеста Мамет-Кула, этого зверя с ожесточенным в боях сердцем, в котором не осталось ни капли нежности ни для кого!

— О, Алызга! — шептала она, придя к себе и упав на грудь своей любимой бийкем-джясыри [княжна-рабыня]. — О, Алызга, сколько зла причинили они…

И, выпрямившись во весь свой стройный рост, как испуганная газель поводя глазами, добавила, вся трепеща от ужаса и тоски:

— О, только бы не взяли Искера, Алызга моя… Клянусь, я буду доброй и любящей женой Мамет-Кула, лишь бы избавил он от горя и позора старую голову моего бедного, слепого отца…

И зарыдала навзрыд впервые в своей жизни звезда Искера, красавица Ханджар…

11. ЖЕЛЕЗНЫЕ ЦЕПИ. — ХИТРОСТЬ ЗА ХИТРОСТЬ. — ПОД БАБАСАНОМ. — В ПЛЕНУ

Далече еще до Иртыша, Ахметка?… Ох, штой-то дюже мелко опять стало, — с досадой говорил Ермак, то и дело погружая огромный шест в воду.

Струги чуть тащились по Тоболу. Он словно обмелел. Словно перед тем, как заковаться ледяною броней, решил подшутить злую шутку над казаками Тобол. Весла то и дело упирались в песчаное дно реки. Утренники стали заметно холоднее. Дружина повытаскала теплые кафтаны и оделась теплее, кто во что умел. Дул северяк. Холодный осенний воздух пронизывал насквозь. Съестные припасы приходили к концу, но выходить на берег охотиться за дичью было опасно. То и дело появлялись большими группами на крутых береговых утесах татары и стреляли с высоты в реку, по которой медленно тянулись струги казаков. Нельзя было и думать плыть быстрее. Мелководье, как нарочно, замедляло путь.

— Далече ли до Иртыша, Ахмет? — еще раз прозвучал тот же нетерпеливый вопрос над застеклевшею от осеннего холода рекою.

Татарин, зябко ежившийся под своим меховым чапаном, вскочил на ноги, зоркими глазами окинул даль и произнес уверенно:

— Часа два ходу. К полдню будем, бачка-атаман.

Задумался Ермак. Нерадостно было на душе атамана. Как-то неожиданно, сразу наступила осень. Люди зябли. Ветер, не переставая, дул в лицо, замедляя ход. А татары досаждали с берега почти что безостановочной стрельбой. Струги ползли как черепахи. Будущность похода представлялась темной, непроницаемой, как ночь под черной завесой. Кто поднимет эту завесу? Кто расскажет, что ждет дружину в этом холодном, неведомом краю? Уже было несколько битв и на Туре, и на Тавде, и чем дальше подвигаются казаки в глубь Кучумова царства, тем больше помех встречается им на пути. Осмелели, как видно, ханские воины, и ружейная да пушечная пальба перестала казаться им страшной и грозной как в первое время…

Так глубоко задумался могучий атаман грозной дружины, что и не слышит смятения и глухого ропота вокруг себя. И только когда что-то с силой брякнуло о дно лодки, и легкий струг поднялся носом над водой, точно ожил, проснулся Ермак.

— Што, на мели, што ли?… Еще не доставало!… — суровым голосом проронил он.

— Бог весть, что случилось, атаман… А только через Тобол протянута какая-то преграда… Вишь, два челна опрокинуло. Перехитрили нас поганые, неча сказать, — взволнованно докладывал Ермаку Кольцо.

Действительно два струга вверх дном плыли по реке, а сидевшие в них казаки, по грудь мокрые, вылезали из воды.

— Дьяволы!… — выругался Ермак, — вишь, бритоголовые, чем досадили!… Ин, ладно!… Бери чеканы да секиры, робя, разбивай преграду поладнее, — обретя сразу свою обычную бодрость и смелость духа заключил атаман.

Но не пришлось на этот раз дружине исполнить приказание вождя. Дикий рев пронесся вдруг над рекою. Мириады стрел засвистели в воздухе. Целая орда татар зачернела на берегу.

Прозвучала громкая команда атамана:

— Челны, ску-у-чь-ся!…

И вытянувшиеся, было, в струнку одной прямой линией струги тотчас же образовали собою огромную площадь, упиравшуюся в оба берега неширокой в этом месте реки.

— На берег вылазать опасливо покеда. Под осокой не больно видно. Лазутчиков выслать бы. Пускай дознались бы, сколько там нечисти на берегу, — не то советовал, не то указывал Кольцо Ермаку.

Но тот только угрюмо помотал головою.

— Не хочу ребят зря губить. Попадутся в руки нечисти, не приведи Господь, искромсают, замучают их поганые.

— Ты меня, бачка-атаман, пошли, меня за своего примут и хошь бы што, — предложил свои услуги Ахметка.

Лицо Ермака просияло.

— Ладно, ступай. А мы ждать будем, Вызнай все, сколько их там привалило, да смотри поаккуратнее и вертайся скореича.

Татарин-толмач только головою мотнул вместо ответа, вылез из лодки и тотчас же скрылся в густо разросшихся кустах.

Начинало темнеть. Без устали падали стрелы, не причиняя, однако, сидевшим в челнах казакам особого вреда. Но все же ранили то одного, то другого. Знахарю Волку немало досталось работы перевязывать товарищей. Стрелять из лодок было бесполезно. Крутой утесистый берег мешал пулям вылетать по назначению.

К вечеру стрельба татар чуть поутихла. Очевидно, наступившие сумерки мешали прицеливаться.

— Запропастился собака Ахметка. Чего доброго не махнул ли к своим. Хошь и наш он, крещеный, а у них это часто бывает, — произнес неуверенным голосом кто-то в атаманской лодке.

Но атаман отрицательно качнул головой.

— Нет, братцы, не уйдет Ахметка. Хошь и бесермен, все же совесть у него есть. Да вот и он! — радостно заключил Ермак, вглядываясь в темному своими зоркими соколиными очами.

И правда, вблизи струга что-то забелело во мгле, и через несколько минут в челн прыгнул проводник-татарин.

— Видал… Выглядел… — залепетал он быстро, — много их… ой, много, атаман-бачка… Видимо-невидимо… А под Бабасанским урочищем, сказывают, втрое боле будет. Сам батырь ихний, сродственник Кучумов, там с добрым десятком тыщей ждет… А и здеся немало… На берег нельзя соваться, — докончил взволнованно и быстро свою несвязную речь татарин.

— Ладно… — усмехнувшись значительно проронил Ермак, — а теперь нужно мне, братцы, надежных человек с пять десятков отрядить вона в лес тот, што за утесами чернеет. Придется мимо поганых прокрасться да хворосту набрать в лесу поболе, вязанки так с четыре на человека. А там, как вернетесь, новую работу вам дам.

— Все мы надежные, всех отряди, атаман, — заговорило несколько десятков голосов сразу.

— Ишь, больно прытки. А здеся кто останется? Дурьи головы, выдумали што, — шутливо остановил их Ермак и тут же отрядил выбранных им самим пятьдесят казаков.

— Веди их, Мещеря, да помни, коли откроют вас поганые — конец всем. Вертайтесь скореича. Забавное нечто узрите, как вернетесь. Право слово, говорю… Ин, как помыслю о том, со смеху помереть можно, — расхохотавшись в голос заключил свою речь Ермак.