Поход Ермака - Ян Василий Григорьевич - Страница 30

— Пойдем и волоком, коли прикажешь, атаман! — дружным хором отвечали казаки.

— Трудно буде вам, братцы, не хочу таиться, — серьезно произнес Ермак.

— Евона!… Што за трудно!… Передохнем малость, да и айда в путь-дороженьку. Небось, коли руки-ноженьки замрут, мы их на Кучумкиных воях живо расправим, — весело острили казаки. И, повытаскав на берег челны, они обмотали бечевы вокруг поясов и дружно ухнув враз, потянулись по каменистому хребту ввысь Урала.

Тяжелый то был путь, страшно тяжелый. Все выше и выше вздымался узкий проход горного хребта. С обеих сторон его каменными громадами высился пояс. Ноги скользили об уступы, поросшие мхом. Пот градом катился с лиц казаков. Но когда притуплялась энергия и падали силы, появлялась впереди мощная фигура молодца-атамана, сверкали воодушевлением и страстной верой ястребиные очи и могучий голос рокотом прокатывался по горам:

— Приналяг, ребятушки!… Самая малость осталась.

И взяв лямку от первого попавшегося казака, Ермак надевал ее себе поперек стана и тащил челн наравне с другими.

— Небось, в Кучумкином улусе отдохнем. Хорошо, поди, живет собака, — шутил он, оглядываясь на тащившихся за ним следом молодцов. — А ну-ка, братцы, грянем песню поудалее!

И раздавалась песня, могучая и широкая, как сама Русь, рожденная в Поволжье, вскормленная им, удалая и смелая, как жизнь старинных русских героев, веселая и радостная, как весеннее утро. И старый Урал слушал песню эту. Старому Уралу, слышавшему до этих пор только гиканье да дикие крики своих туземцев-сынов, в диковину была эта захватывающая мелодия русской боевой удали. Старый Урал слушал, эхо повторяло могучие, из самой души выхваченные звуки сотен сильных, здоровых голосов…

Алеша Серебряный-Оболенский работал и пел вместе с другими. Да и не он один: есаул Кольцо, не говоря уже об атамане, и Волк Михалыч, и Пан, и Мещеряк — все не отставали от простых казаков-воинов.

Алексей, однако, не привыкший к такой работе, скоро выбился из сил. Лямка больно натирала его плечо и грудь, голова ныла, в ушах слышался звон. Пот градом катился по лицу. Алеша далеко отстал со своим челном от других и едва передвигал усталые ноги.

— Ай, паря, да никак и ты при деле? — услышал он громкий голос над собою. Оглянулся — Никита Пан перед ним. Суровое лицо со шрамом дышит участием. Обычно жесткие глаза ласково смотрят на юношу.

Еще перед самым походом подошел к Никите этот молодой красавчик, что трудится сейчас, выбиваясь из сил, вместе с другими, и, протянув ему руку, сказал:

— Много ты виновен передо мною, Никита Никитич… Осиротил ты меня в конец… Держал я за то зло на тебя лихое… В поход выступаем — прощаю тебя… И ты прости, в чем виновен, Христа ради… — сказал и поднял ясный взор на стоявшего перед ним Никиту.

Тот даже всколыхнулся весь. В ожесточенном в разбоях сердце давно загорелась жалость к синеокому юноше, — жалость и раскаяние в убийстве его дядьки. И только из гордости не шел первый к «молокососу» удалый, бывший разбойник, казак. А лишь только заикнулся о мире Алеша, крепко пожал протянутую ему руку Никита.

— Меня прости, окаянного, — тихо шепнул он тогда.

И теперь, видя тщетные усилия Алексея над челном, поспешил к нему на помощь.

— А ну-ка, князенька, давай-кась, пособлю малость, — предложил он, подхватив бечеву Алешиного челна и с силой потянув последний.

Молодой князь было отклонил подмогу.

«Какой же он казак, коли не справляется с работой? Засмеют другие», — вихрем пронеслось в его голове, но последние силы оставили князя, и он, помимо воли, передал Никите бечеву. Тащившие перед ним другой струг три другие казака одобрили поступок Никиты.

— Спасибо подъесаулу. Выручил князеньку. Пусть поразомнется малость. Глядишь, и Жаровля скоро.

Действительно, вскоре сверкнула белая полоса реки. Радостный вздох облегченья вырвался из груди дружины.

— Жаровля и то… Кончен трудный путь…

На другой день, отдохнув хорошенько, спустили струги на реку и поплыли сначала по Жаровле, гостеприимно принявшей усталых путников на свое серебристое лоно, а потом вниз по Туре-реке. Теперь грозный Урал остался далеко сзади. Его величественные вершины глядели уж с тыла на казаков. По обе стороны реки Туры до Тавды тянулась непроходимая тайга. Сосны и ели, пихта и липы разрослись широко и вольно, чередуясь с огромными кедрами, усеявшими склоны гор. Около берега реки — кусты боярышника, таволги и шиповника, дальше сочная, высокая трава, почти в рост человека, еще не успевшая пожелтеть, несмотря на позднее время начинающейся осени. Местами прерывалась пышная заросль тайги, и холмистая степь с болотистыми озерами представлялась взорам казаков. Одно было странно: до сих пор ни на Серебрянке, ни на Туре-реке не было людей. Правда, изредка рисовался силуэт кочевника-татарина на его ходком киргизском скакуне на вершине холма или на опушке тайги, но он пропадал так же быстро, как и появлялся, с такой стремительностью, что Ермаковские воины сомневались даже живой ли то был человек или марево [отражение в воздухе разных предметов и людей, бывающее в степях и как будто удаляющееся от путника вперед], обманывающее взоры.

— Когда ж мы народ-то узрим здешний, спроси вожа [проводник], Алеша, — нетерпеливо обратился Ермак к сидевшему с ним вместе на лодке Серебряному.

Алеша, услыша приказанье, ловко перепрыгнул в соседний, следовавший за ним, челн, потом в другой, третий и, прыгая как кошка, добрался, наконец, до того струга, где сидел татарин-проводник.

— А вот пожди, бачка, — отвечал тот на вопрос, — сейчас тебе улусы начнутся, народ оседлый пойдет. Глядишь, к вечеру на юрт наскочим. Держи ухо востро…

— К вечеру говоришь? — весь зажигаясь радостью переспросил Алексей.

— Так. Непременно на закате биться будем. Верно тебе говорю, — подтвердил татарин-вожак.

Последнее слово пронеслось уже вдогонку за Алешей. Обрадованный доброю вестью он уже снова кошкой запрыгал из челна в челнок, спеша передать слова вожа любимому атаману.

7. ПЕРВЫЕ ВЫСТРЕЛЫ. — ПЕРВЫЙ УСПЕХ. — АЛЕШИН ПОДВИГ. — ВАЖНЫЙ ПЛЕННИК

Гляди, Иваныч, никак не соврал татарин, улус чернеет, — живо, оборачиваясь в сторону Кольца, проговорил Ермак.

Седоусый есаул поднял голову и, защищаясь рукой от багрово-алого шара солнца, заходящего за лесом, стал внимательно вглядываться вдаль.

— И то улус, — произнес он радостно. — Ишь, дым из юрт идет. Ну, проздравляю тебя, Ермак Тимофеич, добрались мы до Сибирского царства… Улусы да городки теперича на кажином шагу встречаться будут.

Атаман быстро поднялся в челне и весело крикнул:

— Будет работа, ребята!… Приставай к бережку!… Приста…

И не договорил Ермак. Что-то просвистело в воздухе, и целая туча стрел со зловещим шипением обрушилась на челны. Почти одновременно огромная ватага конных татар в остроконечных шапках, в халатах из козьей шкуры, с длинными пиками, выскочила из тайги и бросилась к берегу.

Снова прицелились из луков. Зазвенели тетивы, и новые тучи стрел упали частью в воду, частью в струги, в толпу казаков. Легкий стон послышался из ближней лодки, и рослый казак схватился за грудь. Острая татарская стрела впилась в него. Хлынула горячая алая струя.

— Ранены трое… — послышался оттуда суровый голос.

Ермак поднял побледневшее лицо.

— Ребята, целься в ручницы! — прозвучал его дрогнувший затаенным гневом голос.

По этой команде находившиеся в челнах казаки вскинули ружья к плечам и, впившись в лицо атамана, ждали новой команды.

— Пли! — громким голосом крикнул Ермак.

Грянул залп из нескольких сотен ручниц и самопалов. Густой дым застлал берег, тайгу и самые струги на реке.

— Алла!… Алла!… — стоном простонало на берегу не то мольбою, не то рыданьем, исторгнутым многими десятками, сотнями грудей.

Дым рассеялся… Груды трупов покрыли берег… Испуганные лошади метались, волоча за собою мертвые татарские тела. Побросав луки и стрелы оставшиеся в живых кинулись врассыпную, диким, отчаянным воем оглашая окрестность.