Плавильщики Ванджа - Ян Василий Григорьевич - Страница 2

Несмотря на сумерки, меня сразу поразил своей красотой его конь. В бледных лучах молодого месяца черная шерсть коня блестела как шелковая. Маленькая головка гордо сидела на выгнутой шее и хвост был на отлете – признаки драгоценной арабской породы.

Лицо всадника, обрамленное бородкой, казалось особенно бледным, и черные глаза пристально всматривались из-под белой чалмы. Всадник тронул меня концом нагайки, а конь нетерпеливо взмахивал головой и грыз удила.

– Кто здесь живет? Махмед Сафид-усто?

– Да, ты не ошибся. Позвать его?

– Ты сын его?

– Нет, племянник.

– А кто у него сейчас?

– Наши соседи. – И я назвал их.

Голоса в хижине смолкли. Конь бил копытом по каменистой почве. Дядя услышал шум и показался в дверях.

– Да будет твой приход счастливым! Откуда ты, путник? – Дядя подошел к коню и взял его за повод и стремя, а сам вглядывался в лицо путника.

– Благословение всевидящего да будет над твоим домом! Кто у тебя?

– Соседи.

– Кто это Максум-охотник? Я его не знаю, из молодых?

– Охотник. Живет недавно.

– Надежный?

– Что могу сказать? Он долго здесь не жил, уходил на север.

– Зачем же попадает к вам в артель бродяга, галыча? Человек, в котором ты не уверен, – тайный враг. Слушай… – И всадник наклонился к самому уху дяди и что-то долго шептал ему. Я разобрал только несколько слов: „…ты сделаешь двадцать сабель, и я пришлю тебе для этого опытного бродячего кузнеца“.

– Хорошо, господин! (Хоп, таксыр!) – повторял шепотом дядя, скрестив руки на груди.

– Помни же, скоро я опять приеду и упаду как град среди ясного дня. Ради великого дела все должно быть готово к сроку!

Бледный всадник тронул коня высоким острым каблуком желтого сапога. Конь, побрякивая уздечкой, легко прошел по двору, и несколько мгновений над каменным забором мелькала удалявшаяся белая чалма незнакомца.

Когда дядя вернулся в хижину, он сперва молчал, соединив концы пальцев, потом стал доказывать, что в домницу надо засыпать побольше руды. Пять вьюков на каждого не хватит. Надо по меньшей мере принести шесть-семь вьюков или же прибавить к артели еще двух-трех соседей.

Все согласились принести лишнюю „ношу“ руды и решили завтра же двинуться в путь.

– Мой Кудрат тоже пойдет, – сказал дядя, указав на меня. – Хоть „полноши“ да принесет, мальчик крепкий.

– А кто это заезжал к тебе? – спросил Максум-охот-ник.

– Один язгулемец ехал мимо и спрашивал дорогу. Едет он вниз по реке долг получить.

Дядя говорил неправду. У простого язгулемца не могло быть такого коня, и дядя не стал бы его называть „господином“ – таксыр.

II

Мы собрались еще в темноте. Звонко перекликались петухи. Небо казалось не светлее скал. Мерцая, вспыхивали тусклые звезды. Собака терлась у моих ног, но я ее не видел. Путь был далек и труден.

Старый Абдыр-Бобо пошел было впереди, но остановился:

– Максум, иди первый, у тебя шаг легкий.

Я шел последним, и за мной увязался наш мохнатый пес Сиахпуш.

Два мальчика, моих сверстника, должны были провести четырех вьючных лошадей к подножью той горы, откуда мы собирались брать железную руду. Они пошли руслом реки, а мы – хребтами.

Мы обошли свои хижины. В трещинах стен, сложенных из камней, струился желтый свет очагов. Всюду по канавкам журчала вода. В последней землянке, Максума (он ее выстроил всего год назад), в дверях стояла его старая мать и тонким голосом причитала:

– О святой пророк Доуд, о младший мастер кузнецов, о сорок четыре пророка, благословите начатое дело!

– Да отринется несчастье! – ответили шедшие впереди.

Мы перелезали через каменные заборы, прыгали через ямы, осторожно обходили крошечные поля пшеницы и ячменя и наконец выбрались на едва заметную тропинку.

Утесы стали лиловыми, резче выделяясь на светлевшем небе. Ущелья еще чернели с заснувшими в них седыми туманами, когда самый высокий пик заалел, точно облитый малиновым соком. Восток быстро золотился, и, когда первые лучи стали окрашивать острые края скал, отовсюду, отрываясь, поплыли туманные облака, будто увлекаемые подымавшимся солнцем.

Мы шли тропинками, терявшимися в каменных глыбах: через них приходилось перелезать, цепляясь руками, и пес Сиахпуш не раз скулил, пока я его не втаскивал за собой. Мы переходили узкие ущелья по трепетавшим мостикам из двух жердей, огибали висевшие над пропастью скалы по „балконам“ из кольев, вбитых в камень нашими заботливыми дедами.

Впереди мелькала красно-белая полосатая спина халата Максума и на ней старое ружье (мыльтык) с двумя рожками подпорок. В полдень мы подошли к маленькому водопаду: узкая серебряная струя воды скатывалась с громадного камня и уносилась вниз, в холодный полумрак ущелья.

Здесь мы отдыхали, ели лепешки с изюмом, тесто из тутовых ягод. Никогда вода не казалась такой вкусной, как из этой холодной струи, вытекавшей из твердого, как лед, снега, сползавшего сверху, с вершины горы.

Максум поманил меня, и я вскарабкался на выступ скалы, где он стоял. Он провел меня дальше и показал на землю, размытую просачивавшейся водой. На земле было видно множество следов – маленьких и больших – от раздвоенных копытцев.

– Сюда приходят на водопой козлы (оху). А вот взгляни-ка: что это?

Треугольные продолговатые пятки и пальцы с остро врезавшимися когтями прошли через сеть мелких следов, тяжело вдавившись во влажную почву.

– Это рыжий медведь (хырс): он всегда блуждает одиноко и прячется в можжевельнике, подстерегая козлов…

Мы тронулись в путь. Теперь я шел все время за Максумом. И раза два он мне указывал на хребет, где желтыми точками пробирались дикие козы, быстро скрываясь среди черных скал. Уже к концу дня, когда солнце опустилось в ущелье и все небо пылало красным заревом, мы пришли к горе с железной рудой. Едва мы успели расползтись по горе, чтобы набрать колючек и круглых, как подушки, кустов вереска с узловатыми корневищами (кампермаш), „старухин кулак“, как сразу настала темная ночь.

Сойдясь опять вместе, мы стали готовиться к ночевке. Старик Абдыр-Бобо высек искру кремнем. Затлел трут, сделанный из пропитанной порохом сердцевины речного камыша. Когда разгорелся костер и закипел железный чайник, к нам подошли несколько человек и уселись на корточках. Наши старики им сказали: „Салям!“ Это все были знакомые жители других кишлаков нашей долины. Они тоже собирались выламывать железную руду.

– Наша долина Ванджа, – говорил дядя, – это одна большая кузница. Кто из нас не льет железа? Только ленивый.

Разговоры велись шепотом:

– Говорят, что на днях надо ожидать приезда князей-беков. Они переправились через Пяндж и пробираются верхними тропами по хребтам Язгулема. Их несколько сотен. У них винтовки – „инглиз“, и они режут всех, кто стоит за бедняков и не поддерживает святых ишанов и правую веру…

Я вспомнил бледного всадника и слова дяди, с поклонами называвшего его „таксыр“ – господин.

Никто в разговоре не решался произнести слова „басмач“ (душитель), а все называли их беками, князьями.

Максум-охотник молчал, опустив голову, точно дремал. Но вскоре он поднялся и медленно удалился в темноту, взяв с собой ружье. Ночью он не вернулся. Мы легли звездой вокруг костра, грея то спину, то грудь. С горных вершин тянуло ледяным холодом, и я, свернувшись как змея, дрожал всю ночь, которая казалась бесконечной. Я вставал, подбрасывал в костер ветки вереска и грел руки над разгоравшимся ярким пламенем.

Утром началась горячая работа. На склоне горы, среди темных, угрюмых скал, было несколько узких, как норы, входов, пробитых, как говорили старики, тысячу лет назад. Когда мы подошли к одному входу, Максум уже поджидал нас. Некоторые зажгли светильные ветки – чираги[3], и мы углубились в темную как ночь шахту, опускающуюся постепенно вниз. Пройдя несколько шагов, дядя остановился и на каменном выступе потолка накоптил чирагом какую-то завитушку, сказав, что это он приветствовал злых духов и драконов (ардахор), живущих в горе: он обращался с просьбой к их владыке – змеиному царю (шахи-моро), чтобы он и все его страшные слуги были милостивы к нашей работе.