Молотобойцы - Ян Василий Григорьевич - Страница 7

– Потом отдохнем. Отойдем подальше. Скоро должны пойти дубовые прогалины – там переждем.

Когда по пути встречались деревни, Тимофейка огибал их лесными дорогами, чтобы «никто не встрелся, а то разблаговестят».

На поляне среди безмолвного леса одиноко сиротела курная избенка с забитой досками дверью. Под берестовой крышей чернела квадратная дыра, задвинутая полусгнившей заслонкой.

– Дверь-то призатулена, – сказала Дарья. – Сам хозяин убег. Видно, и в здешнем медвежьем логове жизнь была тоже не в пряник тульский.

Гнедко распрягли, стреножили и пустили пастись. С подветренной стороны около избы развели костер, и все уселись вокруг огня.

Дед с трудом спустился с телеги.

– Жжет рану, точно каленую крицу приложили. Чуть не уложил меня рейтар из пистоли. Если бы Касьянушка не уволок меня в чащу, добили бы они меня палашами. Ой, не дойти мне до свободных земель! Смотри, Касьян, эту ночь не спи, тут и медведи по лесу ходят, да и гулящие люди могут набрести.

Касьян, обхватив руками колени, уставился голубыми глазами на огонь. Возле него лежал топор.

Дед ворочался с боку на бок, стонал, бормотал непонятные слова, а заснуть не мог. Он повернулся лицом к Касьяну.

– Может, смерть близко. Я расскажу тебе то, чего никому не говорил. Перед смертью хочу всю правду выложить – легче будет дух испустить.

– Да что ты, Тимофей Савич, рано еще умирать. Еще до Сибири вольной надо нам добраться.

– Слушай, Касьян, слушай, Аленка. Вам это я говорю, а бабка, Дарья Архиповна, все это уже знает.

2. КАК РАНЬШЕ ЖИЛИ

Дед приподнялся и, опираясь на руки, начал говорить, торопясь, точно в самом деле чуял близко смерть:

– Я родом из-под Устюжны, с речки Ижины; там тоже, как и в Туле и в Кашире, искони залегло в земле железо. Наши кузнецы это железо плавили и ковали из него топоры, рогатины, горбуши, резальники,[28] и особенные искусники были на большие и малые гвозди. И я тоже старого рода чухарских ковалей – нас всех, устюжинских молотобойцев, зовут чухарой, или по-иному – чудью белоглазой. Деды испокон веков в лесах жили, рожь и овес подсевали, а главное – молотом промышляли.

Дед вдруг приподнялся и стал пристально всматриваться в темноту надвинувшегося кругом леса.

– Слушайте, не подходит ли кто.

Но все было тихо. Ни одного хруста не раздавалось ниоткуда. Только шипели в костре обугленные ветки.

– С детства еще я, мальчонкой, очень был охоч к кузне, – продолжал дед, устало опустившись на землю. – Помогал я отцу, а он мне показывал, как закаливать и сваривать и крицкое, и цурепное, и жуковое али прутовое железо. Очень меня тянуло разные затейные выдумки из железа делать – пряжки, кресала, задвижки или замки. Отец мне позволял все мастерить, только железа давал мало, из пережогу. – Тут дед понизил голос и сказал шепотом: – А самое важное, что отец заповедал, – это как из руды прямо делать мягкое тягучее железо. Это наши старики-ковали одни только знали и не всякому сказывали.[29]

А только пошел по погосту нашему слух, что кузнец Савва, значит, отец мой, с бесами спознался и сына своего, меня значит, учит бесам молиться.

Поп Тихон сперва лаял на отца, что он-де «черной веры», а потом донос на него написал в город. Однажды к вечеру явился ярыжка[30] с понятыми и поп Тихон с дьячком вместе. Вышли они из лесу и прямо к нашей кузне. Поп крестом крестит, метелкой воду святую брызжет.

Я втапоры уже не маленький был, мне шестнадцатый шел. Как я увидел, что понятые подошли, убежал в овсы и там залег. Ярыжка приказал отца моего взять в город для сыску, чтоб признался, как он черту молится… – Тимофейка замолчал.

– Ну, и что же дальше с ним было? – спросила Аленка.

– Отца я больше не видел. Через два месяца его сожгли в Устюжне на базарной площади. Долго я в лесу прятался, а Дарья Архиповна – тогда она девчонка Дашка была – мне запас носила. Когда отца пытали, то с ним и других мужиков схватили. И был один мужик хоть и простой, прозвищем Кудекуша Трепец, а далось ему пуще всех. Стоял он крепко у пыток и никого не оказывал, так на дыбе и помер.

Когда отца жгли, то он ничего, хоть бы слово вымолвил. Только крикнул раз: «Завещаю сыну моему Тимофейке оставаться добрым ковалем и уходить отсюда на зеленый клин![31]»

Когда мне Дарья Архиповна это рассказала, я с ней решил вместе убежать из Устюжны. Только в последнюю ночь я с четырех углов церкви солому подложил и горячих углей насыпал – в память попу Тихону. И ушел я, а сзади красные огни полыхали.

Мы с Дашкой шли от сельца к погосту, скитались по починкам. Кузнеца клещи да молоток кормят – так мы и не пропали. Всюду меня бояре хотели на цепь посадить, чтобы я им даром работал.

Когда родился мой сынок Тимоша, то я к Челюсткину Семену, еще отцу этого ирода, записался в бобыли. Он мне избу и отрез земли со свиной пятак отвел.

А как моего сына Тимошку запороли, а Митьку в солдаты угнали, я ужо решил было – уйду на зеленый клин, как отец мне с костра заповедал… А теперь и неволя туда погнала. Ох, как палит!

Дед раскрыл глаза и пристально уставился вверх.

– Глянь-ко! – прошептал он.

Касьян поднял глаза кверху. В замшелой черной стене избы резко выделялось небольшое окошко, изнутри заложенное доской. Доска медленно отодвинулась, и в щели блеснул чей-то пристальный взгляд.

– Эй, кто там в избе? – крикнул Касьян, схватив топор. – Сказывай, не запирайся, а то дверь вышибу.

– Тише, Касьян, не пужай его. Сам отзовется.

Заслонка отодвинулась больше, кто-то смотрел оттуда.

Хриплый голос произнес:

– Здоровы будете. Слухаю вас и думаю: много дедка истерпел, одного со мной поля ягода. Примайте меня к огню.

– Ходи к нам! – степенно протянул дед.

– Сейчас выйду, – ответил незнакомец изнутри, задвинув ставенку.

– Никому никогда не сказывал, – бормотал дед. – Наконец в самом диком лесу рассказал, и на-кося! И тут чужая душа подслушала.

3. НАУМКА КОБЕЛЬ

Под крышей избы, затянутой большими пластами березовой коры, затрещало – показались две ноги в сбитых сапогах с короткими голенищами; ноги помахали в нерешительности, и на землю свалился худощавый мужик, волосы всклочены, без шапки. Одежда на нем доживала последние дни. Вид у него был не крестьянский, а, скорее, городской. Лицо – черное от загара, ветра и угля.

– Подойди-ка поближе, – сказал дед. – Дай посмотреть на тебя, какой ты есть. Не нашенский, видно, посадский.

– А может, и подальше, – ответил незнакомец. – Я иду в воду без броду, из веселого заводу. Море мне по колено, на что мне брод?

– Ну-ну, застрекочил, сразу и не раскусишь. Откедова пожаловал? – спросил дед, оглядывая пристальным взглядом.

– Я – бросовый камешек, перекатываюсь по дорожке, куда ветер дует, вода несет, – сказал рваный бродяга. – Как я слышал твой сказ про побег да как отца твоего сожгли, пришло мне на думу, что вашему забору я двоюродный плетень.

– Постой-ка, – сказал дед, всматриваясь в лицо пришельца, – что-то мне на ум впало. Где это тебе лик твой так измолотили?

Бродяга съежился и настороженными глазами уставился на деда. Несколько мгновений он молчал, точно соображая и колеблясь.

– Ты грамоте горазд? – наконец спросил он.

– Горазд, да не очень.

– Слово «твердо»[32] знаешь?

– Ну, знаю.

– А «како», «люди», «мыслете» тоже знаешь?

– Вестимо, знаю.

– А вот «буки», видно, не слыхал?

– «Буки»?.. Так, значит, ты коломенский?[33] И тебе на лик «буки» прижгли? Как же ты мне не товарищ? Касьянушко, бабы, поклонитесь человеку коломенскому – он за народ страдание принял. Ну, кланяйтесь же, коли говорю!