Когда Ницше плакал - Ялом Ирвин - Страница 66

Брейер закрыл глаза и уставился на разворачивающийся свиток своей памяти: «Я видел, как Матильда так улыбалась нашему сыну, Йохану. Еще, когда мне было десять-одиннадцать лет, я был влюблен в девочку по имени Мэри Гомперц, — она улыбалась мне так! Именно так! Я был так несчастен, когда ее семья переехала. Я не видел ее тридцать лет, но продолжаю мечтать о Мэри».

«Кто еще? Вы не помните улыбку своей матери?»

«Разве я не говорил вам? Моя мать умерла, когда мне было три-года. Ей было всего двадцать восемь, она умерла, рожая моего младшего брата. Мне говорили, что она была красива, но я не помню ее, вообще ничего не помню».

«А ваша жена? Может ли Матильда улыбаться этой волшебной улыбкой?»

«Нет. В этом я совершенно уверен. Матильда красива, но ее улыбка не имеет власти надо мной. Я знаю, как глупо думать о том, что десятилетняя Мэри обладает силой, а моя жена нет. Но именно так я чувствую это. В нашем союзе я имею власть над ней, а она нуждается в моей защите. Нет, в Матильде нет этого волшебства. Не знаю почему».

«Для волшебства нужны темнота и ореол тайны, — отозвался Ницше. — Может, ее тайна исчезла под воздействием четырнадцати лет близости, совместной жизни. Может, вы слишком хорошо ее знаете? Может, вы не можете поверить в то, что обладаете такой красивой женщиной?»

«Я начинаю думать, что красота — неверное слово. В Матильде присутствуют все компоненты красоты. В ней есть эстетика, а не сила красоты. Может быть, вы правы — это мне слишком хорошо знакомо. Слишком часто я вижу плоть и кровь под кожей. Еще один фактор: в этом случае нет соревнования — в жизни Матильды никогда не было другого мужчины. Этот брак устроили наши семьи».

«Вы путаете меня, Йозеф: сейчас вы говорите, что вам понравился бы элемент соревнования, но еще несколько дней назад признавались, что боитесь этого».

«Я и хочу, и не хочу соревноваться. Вспомните, вы сами сказали, что мне не надо пытаться говорить умные вещи. Я просто озвучиваю приходящие в мою голову мысли, слова. Дайте подумать — надо собраться с мыслями… Да, красивая женщина привлекает больше, если она желанна и другим мужчинам. Но такая женщина слишком опасна: я сгорю рядом с ней. Наверное, Берта — та самая золотая середина — она еще не полностью сформировалась! Ее красота в зародыше, она еще не расцвела в полную силу».

«То есть, — уточнил Ницше, — она не так опасна потому, что за нее не борются другие мужчины?»

«Не совсем так. Она безопаснее, потому что я знаю потаенные ходы. Любой мужчина может захотеть ее, но я с легкостью расправлюсь с конкурентами. Она полностью зависит от меня — или зависела. Она могла неделями отказываться от еды, если только я не кормил ее с ложечки.

Разумеется, как терапевт, я сожалел о регрессии моего пациента. Цок-цок-цок, щелкал я языком. Цок-цок, какая жалость! Я высказывал профессиональное участие ее семье, но втайне ото всех, как мужчина, — и я никогда не говорил об этом никому до вас — я праздновал победу. Когда она сказала, что мечтает обо мне, я пришел в безумный восторг. Какое достижение — войти в тайные покои, посетить которые не заслужил еще ни один мужчина! А картины снов не умирают, так что там я мог бы прожить вечно!»

«То есть, Йозеф, вы выиграли состязание, в котором вам даже не пришлось бороться за выигрыш!»

«Да, вот и еще одно значение Берты: безопасное соревнование, гарантированная победа. Но красивая женщина, не дающая этой безопасности, — это нечто иное». — Брейер замолчал.

«Продолжайте, Йозеф. О чем вы сейчас думаете?»

«Я думаю о безумной женщине, полностью сформировавшейся красавице, ровеснице Берты, которая пришла на консультацию в мой кабинет несколько недель назад, о женщине, которая вызывает восхищение многих мужчин. Я был очарован ею—и напуган! Я не мог противостоять ей, так что я не смог заставить ее ждать и принял ее вне очереди, в обход моих других пациентов. И только когда она потребовала от меня оказание неприемлемой медицинской услуги, я смог отказать ей».

«О да, мне знакома эта дилемма, — сказал Ницше. — Самая желанная женщина страшит сильнее всего. И, разумеется, не потому, что она такая, а потому, что мы делаем ее такой. Очень грустно!»

«Грустно, Фридрих?»

«Грустно за эту незнакомую женщину, и за мужчину тоже грустно. Мне знакома эта грусть».

«И вы знали такую Берту?»

«Нет, но я знал женщину, похожую на другую описанную вами пациентку, — ту, которой нельзя отказать».

Лу Саломе, подумал Брейер. Лу Саломе, иначе быть не может! Наконец-то он заговорил о ней! Хотя Брейеру и не хотелось переводить внимание в сторону от своих проблем, он, тем не менее, начал расспрашивать Ницше:

«Ну и, Фридрих, что же случилось с той женщиной, которой ты не мог отказать?»

Ницше заколебался, вытащил часы: «Мы сегодня напали на золотую жилу; кто знает, может, ее стоит разрабатывать нам обоим. Но наше время подходит к концу, а вам, я уверен, еще есть что сказать. Прошу вас, продолжайте рассказывать, что значит для вас Берта».

Брейер понимал, что никогда еще Ницше не был так близок к тому, чтобы заговорить о своих проблемах. Может, единственного аккуратно сформулированного вопроса было бы вполне достаточно. Но, когда Брейер услышал, как Ницше подгоняет его: «Не останавливайтесь, у вас мысли разбредаются», он был только рад продолжить.

«Я жалуюсь на то, как сложно жить двойной жизнью, иметь тайную жизнь. Но я берегу ее, как сокровище. Внешняя сторона буржуазной жизни смертельна — все слишком очевидно, вы без усилий можете разглядеть конец и все действия, к концу ведущие. Я знаю, это звучит как бред сумасшедшего, но двойная жизнь — это дополнительная жизнь. Она обещает продлить наши годы».

Ницше кивнул: «Вам кажется, что время пожирает возможности внешней стороны жизни, тогда как тайная жизнь неисчерпаема?»

«Я не совсем так выразился, но говорил я об этом. Еще один момент, может, это как раз и есть самое важное: невыразимое чувство, которое возникало у меня, когда я был с Бертой, или возникает сейчас, когда я думаю о ней. Блаженство! Это вполне подходящее слово».

«Йозеф, я всегда был уверен, что мы любим больше само желание, чем желанного!»

«Любим больше само желание, чем желанного !— повторил Брейер. — Дайте мне, пожалуйста, лист бумаги. Это я хочу запомнить».

Ницше вырвал листок из блокнота и подождал, пока Брейер записывал фразу, сворачивал бумагу и прятал ее в карман пиджака.

«Есть еще кое-то, — продолжил Брейер. — Берта помогает мне выносить одиночество. Сколько я себя помню, меня всегда пугали пустоты внутри меня. А одиночество мое никак не зависит от наличия или отсутствия людей вокруг меня. Понимаете, о чем я?»

«Ах, кто мог бы понять вас лучше меня? Иногда мне кажется, что я самый одинокий человек во вселенной. И, как и в вашем случае, присутствие или отсутствие людей ничего не меняет — на самом деле я ненавижу, когда кто-то вырывает меня из моего одиночества, но и не составляет мне компанию».

«Что вы имеете в виду, Фридрих? Что значит, они не составляют вам компанию?»

«Это значит, что они не дорожат тем, чем дорожу я! Иногда я так увлекаюсь наблюдениями за горизонтами жизни, что, оглянувшись, вдруг вижу, что рядом никого нет, что единственный мой спутник — время».

«Не уверен, что мое одиночество похоже на ваше. Возможно, я никогда не осмеливался погрузиться в него настолько глубоко».

«Быть может, — предположил Ницше, — Берта не дает погрузиться глубже».

«Не думаю, что мне хотелось бы погрузиться в него глубже. На самом деле я благодарен Берте за то, что она спасает меня от одиночества. Вот что еще она для меня значит. За последние два года я ни разу не был одинок — Берта всегда была дома, в больнице, в ожидании моего появления. А теперь она всегда внутри меня, и она все еще ждет».

«Вы приписываете Берте достижение, которое на самом деле принадлежит вам».

«Что вы хотите этим сказать?»

«Что вы столь же одиноки, как и раньше, столь же одиноки, как и все мы, приговоренные к одиночеству. Вы создали себе икону, и теперь она вас согревает. Может, вы более религиозны, чем думаете !»