Когда Ницше плакал - Ялом Ирвин - Страница 15

А глаза! Брейер смягчился и всмотрелся в свои глаза: в них он всегда мог найти юность. Он подмигнул. Он часто подмигивал и кивал себе — себе настоящему, шестнадцатилетнему Йозефу, обитающему в этих глазах. Но сегодня от молодого Иозефа ответного приветствия не последовало. Вместо него на Йозефа смотрели глаза отца — покрасневшие, окруженные морщинами глаза старого уставшего человека. Брейер завороженно наблюдал, как рот его отца образовывал дыру, говоря: «Наш, наш, наш». Все чаще и чаще Брейер думал об отце. Леопольд Брейер умер десять лет назад. Тогда ему было восемьдесят два года, на сорок два года больше, чем Брейеру сейчас.

Он опустил зеркало. Осталось сорок два года! Как можно вынести еще сорок два года? Сорок два года ожидания, в процессе которого эти годы проходят. Сорок два года всматриваться в собственные стареющие глаза. Неужели нет спасения из заточения времени? Ах, если бы он мог начать все сначала! Но каким образом? Где? С кем? Не с Лу Саломе. Она была свободна, она могла выпорхнуть из его клетки, когда ей хотелось, или впорхнуть обратно. Но ничего «нашего» с ней быть не могло: никогда не будет у них «нашей» жизни, «нашей» новой жизни.

Он знал и то, что «наше» с Бертой уже не вернется. Когда ему удавалось отбросить старые, постоянно возвращающиеся воспоминания о Берте — миндальный аромат ее кожи, платье, обрисовывающее холмики ее пышной груди, жар ее тела, который обдавал его, когда она, входя в транс, прислонялась к нему, — когда ему удавалось сделать шаг назад и посмотреть на себя в перспективе, он мог понять, что Берта всегда была лишь фантазией.

«Бедная, несформировавшаяся, безумная Берта — как глупо было лелеять мечту о том, что я смогу сделать ее совершенной, создать ее, чтобы она в ответ дала мне… что?» Он не знал.

«Что я искал в ней? Чего мне не хватало? Разве жизнь моя не была полной чашей? Кому могу я пожаловаться, что моя жизнь неуклонно становится все более похожей на край обрыва, на котором все труднее устоять. Кто сможет понять мои мучения, мои бессонные ночи, мое заигрывание с идеей самоубийства? В конце концов, разве не обладаю я всем тем, о чем только можно мечтать: у меня есть деньги, друзья, семья, очаровательная красавица-жена, слава, уважение? Кто утешит меня? Кто не станет задавать сам собой напрашивающийся вопрос:

«Чего же еще ты можешь хотеть?»

Голос фрау Бекер, возвещающий о прибытии Фридриха Ницше, напугал Брейера, хотя и не был неожиданностью.

Полная, приземистая, седоволосая и очкастая фрау Бекер управляла кабинетом Брейера с удивительной точностью. На самом деле эта роль полностью поглощала ее; фрау Бекер в частном порядке, казалось, просто не существует. За шесть месяцев, которые прошли с тех пор как он нанял ее, они не перекинулись и парой слов на личные темы. Несмотря на все свои старания, Брейер не мог ни вспомнить, как ее зовут, ни представить ее за каким-то иным занятием, нежели выполнение сестринских обязанностей. Фрау Бекер на пикнике? Фрау Бекер, читающая утренний выпуск NeueFreiePressed Фрау Бекер в ванной? Низенькая, толстенькая фрау Бекер — обнаженная? Занимающаяся сексом? Тяжело дышащая, охваченная страстью? Невероятно!

Однако, хотя Брейер и не мог воспринимать ее как женщину, он знал ее как проницательного наблюдателя и доверял ее первому впечатлению.

«Как вам профессор Ницше?»

«Герр доктор, он ведет себя как джентльмен, но вряд ли он рос как джентльмен. Он такой застенчивый. Почти незаметный. И кроткие манеры — он разительно отличается от большинства этих господ, которые приходят к вам, — например, от этой русской гранд-дамы, которая была здесь около двух недель назад».

Брейер и сам обратил внимание, каким робким было послание Фридриха Ницше, в котором он просил о консультации: когда доктору Брейеру будет удобно, в течение следующих двух недель, если это вообще возможно. Ницше, как он объяснил в своем письме, приедет в Вену специально для консультации с доктором Брейером. До получения ответа он останется в Базеле, у своего друга, профессора Овербека. Брейер улыбнулся про себя, сравнив письма Ницше с повестками, посредством которых Лу Саломе приказывала ему быть в ее полном распоряжении, когда это было удобно ей.

Пока фрау Бекер приглашала Ницше в кабинет, Брейер оглядел свой стол и вдруг с ужасом заметил две книги, которые дала ему Лу Саломе. Вчера, когда у него выдались свободные полчаса, он пролистал их и беспечно забыл на самом виду. Он понимал, что если бы Ницше их увидел, терапия бы окончилась, так и не начавшись, ведь он просто не сможет объяснить их появление на его столе, не упоминая при этом имени Лу Саломе. «Какая удивительная неосмотрительность — на меня это не похоже, — подумал Брейер. — Я что, пытаюсь сорвать все это мероприятие?»

Быстро смахнув книги в выдвижной ящик стола, он встал поприветствовать Ницше. Профессор оказался совсем другим, нежели он представлял себе со слов Лу Саломе. Он был очень учтив, и, несмотря на довольно внушительную комплекцию — рост около пяти футов восьми-девяти дюймов и вес сто пятьдесят—сто шестьдесят фунтов, — его тело было каким-то непрочным, словно сквозь него могла свободно пройти рука. На нем был тяжелый, чуть ли не армейский черный костюм. Под пиджаком он носил коричневый свитер грубой вязки, из-под которого едва виднелись его рубашка и галстук цвета мальвы.

Мужчины пожали друг другу руки, и Брейер отметил, что рука Ницше была холодной, а рукопожатие — слабым.

«Добрый день, профессор, но, сдается мне, не такой уж добрый для путешественников».

«Да, доктор Брейер, для путешественников это плохой день. Как, собственно, и для моего здоровья, плачевное состояние которого и привело меня к вам. Я понял, что мне лучше избегать такой погоды. Только ваша прекрасная репутация смогла заманить меня так далеко на север зимой».

Прежде чем сесть на стул, предложенный ему Брейером, Ницше сначала поставил пухлый, битком набитый портфель с одной стороны, а потом нервно переставил его на другую, словно в поиске наиболее подходящего места для него.

Брейер продолжал молча изучать своего пациента, пока тот пытался усесться. Несмотря на свою непритязательную внешность, Ницше производил сильное впечатление. Первое, что привлекало внимание, была его мощная голова. Особенно бархатные карие глаза, очень яркие и очень глубоко посаженные, сверкающие из-под выступающих надбровных дуг. Что говорила о его глазах Лу Саломе? Что они были словно обращены внутрь, как будто изучали некое потаенное сокровище? Да, теперь Брейер тоже заметил это. Блестящие темно-каштановые волосы пациента были аккуратно причесаны. Он носил длинные усы, лавиной покрывавшие его губы, но кожа по обе стороны рта и подбородок были тщательно выбриты. Его усы пробудили в Брейере чувство бородатого братства: у него появилось донкихотское желание предупредить профессора, чтобы тот не пытался есть венские пирожные на людях, особенно те, что покрыты густым слоем Schlag, иначе ему придется еще долго вычесывать его из своих усов.

Его удивил мягкий голос Ницше: голос этих двух книг был сильный, смелый, повелительный, почти что резкий. Снова и снова Брейер сталкивался с несоответствием Ницше во плоти и крови и Ницше на бумаге.

За исключением короткого разговора с Фрейдом, Брейер почти не думал об этой необычной консультации. Теперь, впервые, он серьезно задумался о том, насколько разумно было ввязываться в ту историю. Лу Саломе, колдунья-чаровница, главный конспиратор, была далеко, а на ее месте сидит ничего не подозревающий, обманутый профессор Ницше. Обоих мужчин заманила на эту консультацию под фальшивыми предлогами, а сама сейчас наверняка затевала какую-нибудь новую интригу. Нет, его сердце совсем не лежало к этой афере.

«Но пора прекращать думать об этом так, — сказал себе Брейер. — Человек, который грозился покончить с собой, теперь стал моим пациентом, и я должен отнестись к нему со всем возможным вниманием».

«Как прошла поездка, профессор Ницше? Как я понимаю, вы сейчас из Базеля?»