Трудная любовь - Давыдычев Лев Иванович - Страница 43

— Как ты могла подумать! — прерывистым шепотом сказала Лариса. — Я не брошу его! Ни за что!

— Конечно, не бросишь, — жестко проговорила Александра Яковлевна, — а ему от этого немногим легче будет. А отец у него будет? Встретишь ты человека, который сможет стать отцом этого ребенка? Таким отцом, чтобы ребенок и заподозрить не мог, что нет у него на самом деле папы? Я знаю, ты можешь от всего отказаться и замуж не выйти. А ты знаешь, как грустно расти без папы? — Александра Яковлевна увидела на глазах дочери слезы, но продолжала безжалостно: — Сколько сил ты потратила, чтобы оправдать его, того, кто бросил тебя с ребенком?.. Перебори себя! Ты его из сердца вырви, вместе с сердцем вырви. Не слушается сердце? Сходи в тот детский дом, посмотри… И не надо плакать. Я ведь не плачу… Больше не живи так. В любви надо гордой быть… Жалкая у тебя любовь.

— А вот и нет, — упрямо прошептала Лариса. — Все, что ты говорила, правильно… И все-таки я сначала попробую сделать все, что могу… все, что могу, все, что мыслимо.

— Смотри…

Лариса кивнула, сняла футляр со швейной машины и села шить распашонки. Разговоры — разговорами, а без распашонок человека не вырастишь.

Утром Валентин отправился в обком комсомола. Здесь, в приемной Тополькова, он просидел часа два, с любопытством глядя на гордую, окающую секретаршу, которая кричала в телефон на секретарей райкомов, как трамвайный кондуктор на безбилетников. Ее крикливый голос раздражал, и Валентин вышел в коридор, к окну. Отсюда, с пятого этажа, люди казались меньше, чем были на самом деле.

Мимо стремительно прошел Топольков, на ходу сказал:

— Прошу извинить, спешу. Я дал указание решить вопрос с вами положительным образом.

Странно — Валентин не обрадовался. Может быть, сказались пережитые волнения, может быть, взволновало письмо отца, полученное утром. Валентин здесь же, в коридоре обкома, перечитал коротенькую записку:

Валентин нервничал еще и потому, что вечером условился встретиться с Ольгой.

Он всегда старался оправдать ее, находил множество доводов, чтобы не думать о ней плохо. Он страдал лишь оттого, что не любим. Осуждал ли он ее? Нет, больше жалел.

Встретились они опять в том же самом сквере. Предвесенние ветры принесли немного тепла, и снег начал было таять. Еще сопротивляясь весне, он покрылся твердым серебристым настом. Тропинка обледенела. Но воздух был пропитан влажным запахом приближающейся весны.

Казалось, на губах гипсовой физкультурницы затаилась живая улыбка. Казалось, что статуя вот-вот переступит с ноги на ногу, поведет широкими плечами, стряхнет с них мокрый, тяжелый снег и повернется лицом к реке, откуда летят весенние ветры. И еще казалось: физкультурница рассмеется, когда ветры растреплют ее гипсовые волосы.

Валентин снял перчатки, мял в руках ком снега.

Говорили о пустяках, о том, что хорошо бы во всех парках поставить статуи из белого мрамора, о том, что задерживается строительство нового спортивного зала, о том, что весна в этом году будет, наверное, ранняя.

Потом долго бродили по городу, молчали и не замечали, что молчат. На крыше «Гастронома» играла огнями световая реклама «Граждане, соблюдайте правила уличного движения».

— Сколько денег убухали, — сказал Валентин.

В большом окне магазина была изображена пухлая девица с мечтательными глазами, предлагавшая пить «Советское шампанское».

Потом читали подряд все объявления на досках «Рекламбюро». В одном из окраинных клубов шел тот самый кинофильм, который они смотрели когда-то в дождливый день их знакомства. Не договариваясь, поняли друг друга и побежали к трамвайной остановке.

Они вошли в зрительный зал, когда сеанс уже начался. Валентин настолько ясно вспомнил тот день, что ему даже послышался шум дождя.

Рука Ольги была холодной. Сначала она спокойно лежала в ладонях Валентина, затем пальцы чуть сжались.

И снова молчали, когда шли домой. Валентин думал: а что сдерживает его, что мешает признаться прямо, открыто, что мешает войти в ее комнату?

— Я тебя очень прошу, — сказала Ольга, словно поймав его мысли, — очень прошу… не спеши.

— Вот уж в чем меня нельзя обвинить, — Валентин добродушно улыбнулся, — так это в том, что спешу… Ты думай, Оля, а когда надумаешь, скажи мне… Все-таки здорово развита в нас эта вера в обязательное счастье, в счастье во что бы то ни стало. Бывает, что и не везет, и надежды одна за другой рушатся, и неприятности разные табуном нагрянут, и мысли темные в голову лезут, а попробуй скажи мне кто-нибудь, что у меня впереди счастья нет, — не поверю.

Домой Валентин пришел поздно. Видимо, у него было такое счастливое выражение лица, что хозяйка, приготовившаяся отчитать его, только сердито тряхнула связкой ключей и промолчала.

Включив чайник, он сел писать отцу.

Мать Валентин помнил плохо, умерла она, когда ему не исполнилось и семи лет. Была она веселая, певучая и — что его тогда особенно поражало — ловко колола дрова. Летом в субботние вечера во дворе часто устраивались своеобразные состязания, и она всегда побеждала даже мужчин.

Отец — военный инженер пропадал в командировках, домой приезжал ненадолго. Маленький Валентин ждал его не только потому, что любил, но и потому, что радовался за маму. Отец, куда бы он ни ездил, всегда привозил подарки. И какие это были подарки!

— Приехал я из дремучей тайги, — рассказывал бывало он, посадив на одно колено сына, а на другое — жену, — кругом тайга и ни одного магазина. Но подарки я привез. Вот сосновая шишка — интересная вещь. Шел я по тайге и думал, кем же будет мой сын — летчиком или не летчиком? И в тот самый момент, когда я подумал, что мой сын будет летчиком, эта шишка упала мне прямо на голову… А вот этот уголёк, — говорил он жене, — я поймал в котелке с чаем. Я соскучился по тебе и решил с горя выпить целый котелок. А в котелок попал уголёк. Его я и прихватил тебе на память. Учтите, что в магазинах вы таких подарков не купите ни за какие деньги.

В дни приезда отца Валентин самоотверженно ложился спать вовремя. Он только просил отца с матерью не закрывать дверь в его комнату, чтобы видеть их. И до сих пор Валентин помнил, как отец с матерью сидели на диване, что-то рассказывая друг другу, а он засыпал…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Исполнилось почти все, о чем недавно мечтал Олег. Он жил в незнакомом городе, в отдельном номере гостиницы, без мамашиного контроля. Но то, что издали казалось заманчивым, романтичным, вблизи выглядело иначе.

Он тосковал. Раньше он был избалован всеобщим вниманием, знал, что за ним всегда смотрят внимательные глаза, что в любой момент он найдет утешение и поддержку. Он мог злоупотреблять этим вниманием, уверенный, что его простят.

Теперь вокруг были чужие люди, и Олег сознавал, что ничем еще не заслужил права на их внимание к своей особе. Если случалась неприятность, он переживал ее один. Приходила радость — не с кем было ей поделиться так, как это было раньше. А он привык к вниманию, к опеке. Он мог быть сильным лишь тогда, когда на него смотрели.

Все надо было начинать сначала.

На работу Олег устроился сразу, в день приезда. Редактор, невысокий, толстый непоседливый юноша с университетским ромбом, спросил о причинах переезда.

Олег мог, и не солгав, представить себя в выгодном свете. Ведь он ушел из «Смены» по собственному желанию, Полуяров на свой страх и риск не стал обсуждать его поведения на общем собрании. Олег мог придумать что угодно, но рассказал все, как было. Рассказал даже с удовольствием, подчеркнуто откровенно.

— Будете работать ответственным секретарем, — сказал редактор, выслушав его, — с кадрами у нас туго. Будем надеяться, что вы уже сделали выводы из происшедшего.