Прикрой, атакую! В атаке — «Меч» - Якименко Антон Дмитриевич - Страница 37

Утро. Наш небольшой вездеходик, кашляя дымом, шустро объезжает воронки, рвы и надолбы, упрямо бежит на запад, точнее, на юго-запад. Компас в кармане, но я на него не гляжу, направление чувствую левым плечом — его пригревает солнце. Вместе со мной идут двое пилотов: Шаменков и Воскресенский.

Вчера, после разбора полетов, боев, начальник штаба полка передал мне приказ командира дивизии: завтра, то есть сегодня с утра, быть на ВНП — выносном наблюдательном пункте. Хорошая это идея — ВНП. Находясь в непосредственной близости от линии фронта, командир авиачасти или соединения, оценив обстановку, может вызывать своих истребителей для прикрытия наземных войск с воздуха.

Где же он, ВНП? Знаю, что где— то в этом районе, но найти его трудно — он замаскирован. Впереди показался бугор. Мы с него и посмотрим. Подъезжаем, выходим из «газика».

Наше место — северо— восточнее Харькова. Вокруг, насколько хватает глаз, раскинулось поле недавнего боя. Оно усеяно подбитыми и обгоревшими танками, пушками и минометами… Страшное зрелище. По земле будто прошелся огромных размеров плуг с зазубренным лемехом, оставляя после себя черные глыбы — так выглядит сгоревшая техника.

Трупы немецких солдат на каждом шагу. Рыжие, огромные, раздувшиеся до невероятных размеров, они напоминают туши каких-то животных. Солнце, жара делают свое дело, превращают их в тлен. Живого ничего не осталось. Все мертвое такое. Впечатление, будто на этом поле осталась вся немецкая армия.

— А земля— то так и была невспаханной, — говорит Воскресенский.

Не удивление в голосе Левы — сожаление и что-то еще очень глубокое, скорбное. Я понимаю его: целых два года земля не родила хлеб, пустовала, зарастала бурьяном, а люди умирали от голода.

— Немало мы положили, — Шаменков кивает на трупы фашистских солдат. — Хочешь не хочешь, а убирать надо. Сколько рук потребуется, сколько труда.

Верно, думаю, придется. Но это не самое страшное. Зароем, запашем. Взлелеем нашу землицу, еще богаче станет, еще плодороднее. Теперь мы можем загадывать, строить планы, мечтать о победе, о жизни. Ушли те времена, когда наши пилоты, взлетев в составе шести-восьми самолетов, возвращались в составе пары. А то и вовсе не возвращались, оставались на поле боя. Изменились условия, изменилась военная ситуация, время стало работать на нас. И за это спасибо народу. За труд его, равный ратному. За подвиг, равный военному. За танки спасибо, за пушки, за самолеты.

Сейчас сорок третий, а в сорок втором в это же время повел капитан Черненко восьмерку на боевое задание. Вспоминаю, как я стоял у командного пункта, ежеминутно глядел на часы, дожидался. Рядом стояли летчики, тоже считали минуты, слушали небо. Оно молчало зловеще. Кто— то сказал: «Все горючее кончилось»…

Да, в тот день не вернулись все восемь. Возвращались по одному и все в разное время, из разных мест: кто из госпиталя, кто с вынужденной посадки. Это было в районе Купянска. Фашисты рвались к Сталинграду, а мы его защищали. Мы стояли живой стеной, но враги пробивали ее, прорывали.

Ушли те времена, когда немцы летали на лучших, чем мы, самолетах, когда схватки, как правило, были неравными: на каждого нашего летчика приходилось по два, четыре, а то и по шесть немецких. Пока я не знаю, сколько было наших и немцев на Курской дуге, но я уже видел — преимущество наше. И верно, спустя какое-то время после войны наши историки будут копаться в томах боевых документов, будут подсчитывать, напишут историю Великой Отечественной, и мы увидим, что в сорок третьем году в районе Курской дуги у немцев было 2050 боевых самолетов, у нас же — сейчас это трудно даже представить — на тысячу больше. Мы увидим, что из этой огромной цифры — 2050 немцы потеряли 1400 и что 1320 из 1400 были уничтожены в воздухе, в жестоких воздушных боях.

Историки скажут: «Все попытки гитлеровского командования вернуть утерянную инициативу закончились провалом. Советские ВВС прочно удерживали господство в воздухе». А мы уже говорим: «Немец пошел не тот»… «Жидкий немец пошел и на земле, и в воздухе»… И это верно. Но это, конечно, не значит, что он ослаб окончательно. Нет, он еще очень силен, и нам предстоят жестокие схватки, бои и сражения, и список неисчислимых потерь еще далеко-далеко не закончен…

Харьков скоро освободим. Вокруг него много аэродромов, площадок. Один из них будет нашим. Возможно, что после освобождения Харькова нам дадут отдохнуть. На Курской дуге группа «Меч» получила хороший опыт боев, но летчики очень устали…

— Вижу радиостанцию, — говорит Воскресенский. — Может быть, наша?

Вот и я теперь вижу, не радиостанцию, а пока что антенну. Она поднялась над кустами. Может, и наша. «Садитесь, — говорю, — поедем туда, уточним». И верно, наша. Вот и солдат-радист Григорь-ян. С момента, как возникла идея создать ВНП, Григорьян все время на передовой.

— Привет, Гриша, — говорю я солдату, — станция к работе готова?

Сверкнув белозубой улыбкой, — рад, новые люди приехали, да сразу четверо, — Григорьян докладывает, путая все падежи и лица:

— Мой станций всегда работа готов!

— С кем связь держишь?

— Истребитель, канэщно.

— Немцы летают? Беспокоят тебя?

Солдат улыбнулся, что-то хотел сказать, но в этот момент послышался рокот мотора и в небе появился ФВ-189, немецкий корректировщик-разведчик.

— «Рама», — говорит Воскресенский.

Интересно, в каком она качестве в данный момент: корректировщика или разведчика? Скорее всего — разведчика. Самолет не повис над каким-то пунктом, он идет по прямой, прямо на нас. Вероятно, немецкому командованию нужны данные о наземной обстановке. Точно, это разведчик.

Не дойдя до нашей стоянки, немец сделал вираж над полем недавнего боя, опять пошел по прямой, под углом девяносто к прежнему курсу. Все ясно, надо его ловить, а то чего доброго еще увидит нашу радиостанцию. Беру микрофон, запрашиваю барражирующих неподалеку истребителей:

— «Ястребки», «ястребки»! Я «Днепр». Кто меня слышит, покачайте крылом.

Вижу: качает. Значит, контакт установлен, можно командовать. Передаю: