Великий поход - Белов (Селидор) Александр Константинович - Страница 58

Дадхъянч стал собирать всё необходимое. То, что приходило ему на ум. Бурдюк для воды, скребок для освежевания дичи, миску, верёвку для силка на птиц… Руки не слушались. А сердце просилось в дорогу. Сердце клокотало бескрайними далями вдруг распахнувшегося во все стороны мира. Желая подарить его ногам. Но ноги тоже не слушались. Им хотелось остаться дома.

Дадхъянч подумал, что если он сейчас, вот в эту минуту, не уйдёт, то не уйдёт уже никогда.

– Зачем тебе всё это барахло? – посмотрев из-за плеча, тихо спросила Гаури. – Твоё имя – лучший залог, за который ты везде получишь ночлег и еду.

– Да, верно, – промямлил риши.

Женщина внезапно обернулась. Глаза её горели. Дадхъянч ещё никогда не видел её такой.

– Только ты возвращайся, – тревожно проговорила она, – обязательно возвращайся!

Гаури отвела взгляд и стала прежней. Несгибаемой. Дадхъянч ничего не ответив вышел из дома.

Он странствовал до конца лета, не набродив ничего, кроме усталости и разочарования. Люди были ему скучны. Одних – что не лезли с болтовнёй и расспросами, он считал примитивными, других, поразговорчивее, – навязчивыми. И все они были неинтересны. Не интересны ничем. Ни самым удивительным открытием, возможно, запечатанным этими веснушчатыми физиономиями и доброохотливыми сердцами. Ни подтверждением правил вне всяких исключений в давно обозначенных им теориях человеческой натуры. Ничем. Э, да что там! Дадхъянч не мог сладиться со своей свободой. Теперь она называлась одиночеством.

Он завернул в Амаравати и задержался на постое у старика Ури, содержавшего довольно грязное гостевьё для приходящих к мену вайшей.

Здесь было людно. Апсары, певицы и танцовщицы, что под бубны и погремушки ублажали удачливых менял, скотников или гуляк-кшатриев, – пробираясь через улицу, шлёпались в ослизлый навоз, которым обильно отмечались все подступы к гостилищу после менного дня. Кричали перепуганные неразберихой коровы, воняло заваристым душлом парных потрохов, наплывами маслистых ароматов, что источали голые тела апсар, воняло вперемешку с дымом очагов, кислухой несвежего сусла и прочей гуляющей по ветру кухней.

Дадхъянч лечил Ури от водянистой сыпи, не дававшей чёсом старику покоя. Лечение с результатом не спешило, но Ури благоговейно вверял себя во власть столь известных в Антарикше рук. Суливших облегчение уже одним упоминанием имени их обладателя.

Амаравати тоже не оправдал надежд Дадхъянча. Город переменился. Куда девалось его розовое оперение? Его светоносная душа, так манящая каждого арийца, где бы он ни проживал свой век? Увидеть Амаравати было не то что мечтой – заклятием, приговором, пожизненным инстинктом тех людей, чья жизнь не ступала дальше горной тропы и коровьего пастбища. А он открылся Дадхъянчу простым скопищем домов. Навалившихся друг на друга. Задымлённых, потемневших от частых дождей, ничем не отличимых.

«Может быть, у меня поменялись глаза?» – спрашивал себя Дадхъянч бессонными ночами, ворочаясь на протёртых и жёстких, как дерево, шкурах гостевого пристанища. – Возможно, мы взираем на вещи вовсе не глазами, а какими-то подвластными настроению укромками души? И тогда всё видится по-другому."

Он уже собирался покинуть город, когда на постой забрёл странный человек, сразу привлекший внимание Дадхъянча. По виду тот был явно не ариец. «Благородные» таких называли дасами, приравнивая их к разряду демонов. В человеческом обличье.

Пришелец держал себя довольно непринуждённо, и оставалось непонятным, почему кшатрии не прогоняли его, даса, прочь из Амаравати. Что было в нём такого, из чего исходило это самообладание, эта независимость и раскованность?

Дадхъянч поначалу принял поведение чужеплеменника за позу. Браваду. Глупую игру с терпением арийцев. Если бы какой-нибудь кшатрий убил его прямо здесь, сейчас, безо всякой причины, то ни перед кем не держал бы ответа. И пришелец должен был это знать.

Дадхъянч, развалившись на шкурах, с любопытством разглядывал черноволосого. Он сидел у широкого, плоского камня, на котором обычно играли в кости. Ури старался даса не замечать. Ури ждал, когда кшатрии выполнят свою работу. Но, как назло, в это время мало кто посещал гостевое пристанище. Наконец хозяин дома отважился на решительные меры.

– Эй, послушай, – крикнул Ури посетителю, – чего тебе нужно?

– Суры, только и всего, – спокойно ответил черноволосый.

Ури покачал головой:

– Разве дасы пьют суру? Дасы не пьют суру.

– Я пью, – мягко возразил посетитель.

– Да? Ты, значит, пьёшь? Видишь ли, дело в том, что я не варил суру для тебя.

– Подумать только, какая жалость! – издевательски заметил пришлый.

– Пожалуйся схожу за кшатриями, – решил Ури.

– На вот и успокойся, – чужеродец высыпал на камень богатую связку меловых ребристых раковин. Глаза Ури сразу споткнулись о предложенную цену. Его умиротворённости. Черноволосый прогулялся рукой по хрумким скорлупам.

– Если ты позовёшь кшатриев, то они достанутся кшатриям, – спокойно сказал даса. Ури ещё колебался. Ему хотелось заполучить бусы. «Нужно уметь себе отказывать», – подумал гостинщик и порадовался своему крепкому мужскому характеру.

Характер Ури всегда проявлялся в минуту душевных испытаний пониманием очень правильного, очень достойного выбора. Ури имел в себе мужество правильно подумать. Он ещё раз посмотрел на раковины… и согласился. Черноголовый получил свою суру.

Победитель отхлебнул пенистой браги и обернулся в сторону Дадхъянча.

– Скажи, что во мне так привлекло твоё внимание? – спросил даса.

– Некоторая необычность поведения. Ты держишь себя здесь прирождённым арийцем.

– Мудрец везде чувствует себя как дома.

– Да? – удивился Дадхъянч. – А ты, стало быть, мудрец? Мне ещё не приходилось встречать мудрецов среди дасов.

– Разве дасы не такие же люди, как арийцы?

– Не могу судить, увы! Предмет суждения слишком тёмен для меня, – улыбнулся Дадхъянч.

Его собеседник понял скрытую иронию:

– Видишь ли, один предмет белый, другой – чёрный, а разница-то между ними только в этом и заключена.

– Значит, разница между днём и ночью состоит в том, что он белый, а она чёрная?

Дасу понравился выпад Дадхъянча. Черноволосый запил своё молчание сурой.

– Она тоже белая, – сказал он, с минуту разглядывая суру. – Вы, должно быть, потому её так любите, что она белая.

Дадхъянч покачал головой:

– Вовсе не потому. Да к тому же сура не всегда белая. Она бывает жёлтой, бывает серой. Это зависит от приготовления.

– Слишком натурализованно. Ты понимаешь, что я имею в виду. Она белая.

Дадхъянч с удовольствием поменял позу на своей лежанке. Разговор завлекал его всё больше и больше.

– Раз так, то мы любим и чёрное. Вопреки «белой» любви, в которой ты нас уличаешь.

– И что же чёрное вы любите?

– Например, жареное мясо. Оно, правда, коричневое, но будем считать его чёрным. Не так ли?

Даса проиграл и этот выпад своего противника.

– Если вы любите и чёрное, то почему люди с чёрными волосами, с чёрными глазами…

– И с чёрной шерстью, – перебил Дадхъянч.

– И с чёрной шерстью, – сдержанно дополнил даса, – столь нелюбимы вами?

– Потому, что чёрное – цвет подавления, подчинения, угнетения, наконец – уничтожения всего сущего. Чёрное – не просто цвет, это стихия. Мировая сила. Формула самой безжалостной и самой бесполезной власти. Обращённой только в саму себя и методично себя поглощающей. Не во имя чего, а по принуждению инстинкта поглощения. Люди, отмеченные этим цветом, выполняют его волю, независимо от того, какими собственно человеческими качествами они обладают.

Могут ли они быть хорошими? Честными, справедливыми, добрыми? Да, могут – они же люди. Человеческий род передал им всё, чем так богата натура человека. Но Чёрное встало над их человечностью природой своей беспощадности. Чёрное не мешает им быть людьми, оно лишь выполняет собственную задачу. Через них. Чёрное может существовать только в чёрном пространстве. Всё остальное оно стремится поглотить, разрушить, растворить в себе. Это – закон. Закон поглощения Света.