Домой возврата нет - Вулф Томас - Страница 137

Джордж уже видел достаточно, чтобы понимать, что так оно и есть. Рид рассказал несколько случаев, которые убедили его еще больше. Несколько лет назад Мак-Харг приехал в Англию работать над новой книгой. Даже тогда его образ жизни внушал самые серьезные опасения тем, кто его знал. Почти все считали, что так он долго не протянет, а друзья-литераторы просто не понимали, как он вообще ухитряется работать.

— Однажды вечером я был на ужине, который он давал в отдельном кабинете в «Савое», — продолжал Рид. — Он уже много дней подряд вертелся в таком круговороте, нисколько себя не щадил и к десяти вечера окончательно выдохся. Совсем сник и уснул прямо за столом. Мы уложили его на кушетку, а ужин шел своим чередом. Немного погодя мы еще с одним гостем с помощью швейцаров вынесли его из отеля, погрузили в такси и отвезли домой. У него была квартира на Кевендиш-сквер. А еще раньше мы с ним уговорились на другой день вместе позавтракать, — продолжал Рид. — Я, разумеется, и помыслить не мог, что у него хватит сил прийти. По правде сказать, я опасался, что дня два-три придется ему пролежать в постели. Все же около часу дня я заглянул к нему, хотел узнать, как он себя чувствует.

С минуту Рид молча смотрел в огонь. Потом громко перевел дух и сказал:

— Ну вот! Он сидел за письменным столом, в старом халате поверх старого мешковатого костюма из твида, и как одержимый стучал на машинке. Подле него лежала толстая пачка отпечатанных страниц. Он сказал мне, что сидит за машинкой с шести утра и напечатал уже двадцать с лишком страниц. Когда я вошел, он поднял голову и сказал: «Привет, Рик. Сейчас буду готов. Присядьте пока». …Ну вот! — рассказчик снова громко перевел дух. — Я поневоле сел! Так и повалился на стул и глядел на него во все глаза. Ничего поразительней в жизни не видал.

— И у него хватило сил пойти с вами обедать?

— Хватило сил! — воскликнул Рид. — Да он вскочил, как мячик, накинул пальто, нахлобучил шляпу, сорвал меня со стула и заявил: «Пошли! Я голоден как волк». И вот ведь поразительно, он помнил все, что было накануне вечером, — продолжал Рид. — Помнил каждое слово, которое там говорилось, даже то, что говорилось, когда я головой поручился бы, что он в беспамятстве. Поразительный человек! — воскликнул англичанин. — Просто поразительный!

В теплом сиянии огня и возникшей между ними близости они выпили еще не одну рюмку коньяку, выкурили несчетное множество сигарет и говорили, говорили час за часом, начисто забыв о времени. То была беседа, которая, освобождая человека от малейших следов сковывавшей его застенчивости, сметает последние барьеры прирожденной сдержанности и обнажает души. Хозяин дома был в ударе и рассказывал интереснейшие истории о себе, и о жене, и о том, как славно, как привольно им здесь, в этом сельском уединении. По его рассказам выходило, что жизнь эта не только привлекательна, полна прелести и здоровых сельских удовольствий, но поистине желанна и завидна. Он нарисовал идиллическую картину — подобные картинки нелегкого, но независимого существования с простыми радостями, безыскусственного, но надежного, рано или поздно непременно овладевают воображением почти каждого, кто живет среди сумятицы, неразберихи и неустойчивости нашего сложного мира. Джордж слушал хозяина дома, с тоской и восхищеньем следил за образами, которые разворачивались перед ним, и, однако, у него возникало беспокойное чувство, будто за всем этим кроется нечто еще — и это неуловимое нечто не укладывается в картину, заставляет, сомневаться в ее достоверности.

Ибо, как вскоре начал понимать Джордж, Рикенбах Рид был из тех, кто не готов к условиям современной жизни и, не в силах встретить суровую действительность лицом к лицу, уходит от нее. Явление для Джорджа не новое. Таких людей он встречал не раз. И теперь уже ясно понимал, что они образуют еще одну группу, или род, или племя, еще один мирок, который не знает ни государственных границ, ни местных. В Америке их на удивление много, особенно в уединенных уголках в окрестностях Бостона, Кембриджа и Гарвардского университета. Встречаются они и в Гринвич-виллидж в Нью-Йорке, а когда даже эта самодельная Маленькая Богемия становится к ним чересчур неласкова, они покидают ее и укрываются в лишенном живых соков сельском уединении.

Для всех этих людей провинция становится последним прибежищем. Они покупают маленькие фермы в Коннектикуте или Вермонте и переделывают прекрасные старые дома на свой лад с некоторым переизбытком прихотливости или сдержанности и хорошего вкуса. Изящество их немного чересчур изящно, а простота немного чересчур изысканна, и на купленных ими старых фермах уже не сеют ничего насущно необходимого, и хлеба там тоже не растут. Там больше занимаются цветами и постепенно, научаются со знанием дела рассуждать о редких сортах. Конечно же, этим людям мила простая жизнь. Им мило прекрасное ощущение земли. Немного чересчур от ума идет это их отношение к земле, и вечно все они, не только мужчины, но и женщины, твердят о том, как им любо в ней копаться, а верней — ее возделывать. Они и вправду ее возделывают. По весне они работают в своем новом декоративном саду с каменными горками, и помогает им всего один человек, какой-нибудь местный житель; они ему за это платят и притом подмечают его скромные добродетели и забавные странности, а после рассказами о нем развлекают друзей. Жены их тоже возделывают землю, надевая при этом простенькие и все же довольно миленькие платьица, и даже научаются подрезать живые изгороди, а чтобы не пострадали руки, работают в брезентовых рукавицах. Грациозные, очаровательные, эти дамы покрываются здоровым загаром: прелестные руки от кисти до локтя становятся золотистыми, лица, вобравшие солнечный свет, подрумяниваются, и на щеках иногда появляется нежный, еле заметный золотистый пушок. Смотреть на них одно удовольствие.

Зимой тоже есть чем заняться. Выпадает снег, иной раз на три недели дорога к главному шоссе становится для машин непроходимой. В эту пору даже грузовики и то не могут к ним пробиться. И все три недели нужно каждый день самим ходить пешком добрые три четверти мили, чтобы запастись провизией. Вдоволь и других дел. Горожане воображают, будто зимой сельская жизнь скучна, но это просто неведение. Хозяин дома заделался плотником. Разумеется, он работает над своей пьесой, но в перерывах мастерит мебель. Приятно, когда что-то умеешь сработать руками. Старый сарай ему приспособили под мастерскую. Там же у него и кабинет, где он без помех может заниматься трудом умственным. Детям туда ходить запрещено. И каждое утро, отвезя детей в школу, отец возвращается в свой сарай-кабинет и пишет пьесу.

Кстати, такая жизнь детям очень на пользу. Летом они играют, плавают, удят рыбу вместе с детьми наемного работника и получают тем самым полезные практические уроки истинной демократии. Зимой они учатся в отличной частной школе в двух милях отсюда. Руководят школой весьма толковые люди: знаток плановой экономики и его жена — знаток детской психологии. Эта чета проводит интереснейшие опыты в области образования.

Сельская жизнь полна увлекательных интересов, о которых горожане понятия не имеют. Прежде всего, местная политика — они ушли в нее с головой. Они посещают все собрания, они горячо ратуют за необходимость заново настлать мост через ручей, выступают заодно с противниками старика Эбнера Доунза, главы местного самоуправления, и вообще поддерживают более молодые, более прогрессивные силы. По субботам и воскресеньям они презабавно рассказывают про эти собрания своим городским друзьям. И еще у них богатый запас всяких историй про местных жителей, и когда вечером после кофе и коньяку хозяин дома и его жена в два голоса повествуют про то, как Сет Фримен и Роб Перкинс поссорились и судились из-за каменной ограды, любой самый искушенный гость хохочет до упаду. В деревне поневоле досконально изучишь своих соседей. Деревня — это целый мир. Жизнь здесь проста, но как же она хороша.