Воин Арете - Вулф Джин Родман - Страница 69

– Они говорят, что тот человек, который управляет ими, всегда заставляет их бежать чересчур быстро, так что они выдыхаются задолго до конца состязаний.

Я опустился перед ним на колено и заглянул в глаза:

– Скажи им, что я не стану заставлять их лезть вон из кожи до самого последнего круга. И кричать на них тоже не буду. А если крикну – значит, до финиша осталось совсем чуть-чуть. Вот тут-то они и должны показать, на что способны. Обещаю, что потом они спокойно отправятся на пастбище.

Можешь это им передать?

– Наверное. Надеюсь, они меня поймут и запомнят эти слова.

Мы сделали три круга по краю поля, которое, как я уже говорил, было довольно большим. Круг начинался и кончался у огромного дуба, под которым мы отдыхали. Горго должна была судить. Она стояла под дубом и поднимала вверх руку с растопыренными пальцами, показывая нам количество пройденных кругов, в чем, собственно, не было никакой необходимости. Когда возничий на ее колеснице заметил, что я вовсе не гоню своих коней, то ухмыльнулся и поудобнее перехватил поводья. Пусть себе, подумал я, хотя все, даже регент Павсаний, кричали мне, чтобы я ехал быстрее.

Возможно, не стоит об этом писать, но мне доставляло огромное удовольствие ехать так – быстро и все же не понукая лошадей. Казалось, колесница плывет в прозрачном, теплом воздухе утра. С мягкой травы, увлажненной росой, не взлетала еще пыль, а высокие деревья по краю поля и низкие каменные стены сухой кладки, казалось, исполняли передо мной какой-то веселый танец.

Не знаю, на самом ли деле Полос умеет разговаривать с лошадьми.

По-моему, это невозможно. Но когда мы миновали последний поворот, я почувствовал, что моя четверка готова к последнему решающему рывку. Мы сразу и намного обогнали колесницу Горго.

Потом прошли полкруга… две трети… "Давай!" – заорал я, набрав полную грудь воздуха, и кнут мой молнией взвился над головами коней. Они полетели вперед точно дикие олени.

Когда обе колесницы наконец остановились, возничий царицы был разъярен и долго злобно ругался – я некоторые его ругательства вообще никогда не слышал. Пришлось Пасикрату встать между нами, потому что мой соперник все норовил еще и кнутом меня огреть. Регент Павсаний практически не обратил на него внимания и, к моему удивлению, улыбнулся Горго, которая улыбнулась ему в ответ. Что же касается хорошенькой Ио и маленького Полоса, то они прямо-таки сияли от радости. Даже Фемистокл и Симонид цвели улыбками.

Потом возничий Горго бросился к ее ногам и стал что-то очень быстро говорить, все время указывая на ее упряжку. Я не все из сказанного мог разобрать, но знаю, что он молил ее о втором заезде. А это всегда очень плохо – заставлять лошадь дважды в день выкладываться до предела. Хотя во время войны такое случается и куда чаще. По правде, лучше всего сейчас было бы дать лошадям несколько дней отдохнуть после трудного забега.

Однако регент с готовностью согласился на второй заезд. Лошадей выводили, дали им как следует обсохнуть, осмотрели им ноги и наконец разрешили немного попить. Я спросил Полоса, понимают ли наши лошади, что им придется бежать снова. Он кивнул, и я попросил его объяснить им, если можно, что моей вины тут нет. Я был уверен, что после первого заезда они смогут вернуться на пастбище.

Полосу было явно приятно слушать мои слова, и он сказал:

– Они совсем не против. Они даже хотят бежать снова.

Я бы не стал сдерживать их, даже если б мог. Впрочем, я их и не понукал. По собственной воле мчались они, подобно вихрю, держась вровень с колесницей царицы Горго до самого последнего поворота. И тут у ее колесницы вдруг отлетело колесо. Возничий упал, и четверка серых поволокла его по земле. На мгновение мне показалось, что мы его затопчем, но мои кони успели чуть свернуть вправо. Возница лишился чувств, а когда я увидел, как Пасикрат срезает вожжи, намотанные у него на руку, то решил, что он и вовсе умер. Однако не успели мы отъехать немного, как возница встал и пошел.

Позавтракали мы прямо под дубом. Еда была так себе, но Ио говорит, что в казармах куда хуже. По ее словам, мы там иногда едим. Она хочет, чтобы я попросил царицу разрешить нам ужинать с нею вместе, хотя в таком случае – и я уже говорил Ио об этом – Киклос непременно обидится и будет прав. Ио спросила Аглауса, где чернокожий, но он мог лишь сказать, что тот куда-то недавно ушел один.

Отправляясь с Гиппоклисом на репетицию, я случайно проходил мимо комнаты, где спят чернокожий с женой, и услышал, как он отдает ей какие-то приказания командирским тоном. Вскоре они оба нас догнали, и жена чернокожего спросила, задыхаясь от быстрого бега, смогу ли я носить свой меч, когда стану полноправным жителем Спарты. Гиппоклис сообщил, что любое оружие у них носить строго запрещено. Тогда она оттащила меня в сторонку чуть ли не силой, а чернокожий тем временем отвлекал Гиппоклиса.

– Сегодня ночью будут крупные неприятности, – едва слышно шепнула мне жена чернокожего. – Мой муж хочет, чтобы я придвинула к двери стол и никого не впускала, пока не услышу его голос. Он собирается на эту церемонию и принесет тебе твой меч, завернув его в плащ. В случае нужды он тебе его бросит.

Я сказал, чтобы она взяла к себе Ио и Полоса, но она возразила:

– Аглаус сумеет защитить их куда лучше меня, а мой муж убьет меня, если обнаружит в моей комнате Аглауса.

Я ничего не стану писать о репетиции; все было довольно скучно, я не могу вспомнить ничего, что стоило бы записывать, разве что скажу, что руководила всем царица Горго.

После ужина мы собрались, как и накануне, ждать восхода луны. Мы стояли в молчании, как нас учили на репетиции; а когда кто-нибудь все же осмеливался говорить, его сразу заставляли умолкнуть молодые спартанцы.

Тот раб, что стоял рядом со мною в темноте (жилистый, жуликоватого вида коротышка), раза два дотронулся до меня, словно желая уверить и себя, и меня, что все это не сон. Я слышал, как во время репетиции эти рабы разговаривали между собой, и знал, что они лучше всех бились на поле брани и были избраны своими соратниками.

Наконец взошла полная луна, и ее приветствовало низкое пение мужского хора. Нет на свете более прекрасного серебряного щита, чем тот, что надет на руку Великой богини!

Едва смолкли мужские голоса, как послышался рев быков. Они выбежали рысцой – один черный и один пегий; каждого держали на цепи, продетой сквозь ноздри, двое сильных мужчин. Жрицы подбросили в огонь дров, и, когда пламя взметнулось в два раза выше человеческого роста, царь Леотихид зарезал обоих бычков, которые, умирая, преклонили перед богиней колена.

Царица Горго и Тизамен (это прорицатель Павсания) осмотрели жертвенных животных, и Горго провозглашала каждый обнаруженный ею знак богов громким чистым голосом.

После этого по очереди говорил каждый из архонтов, восхваляя Фемистокла. А когда он выступил с ответной речью, громко приветствуемый криками всех присутствующих, я случайно столкнулся с молодым спартанцем, который был помощником того жилистого раба. По-моему, спартанец даже не обратил внимания на мою невольную неловкость, но сам я почувствовал, что под плащом у него спрятан кинжал, и подумал еще, что его, должно быть, тоже предупредили заранее, как и меня.

Леотихид и Плейстарх возложили на голову Фемистокла венок, и наши ликующие голоса вознеслись к небесам. Вряд ли имеет смысл перечислять все дары, которые получил затем Фемистокл, – их было слишком много; но, по-моему, самый лучший подарок он получил от принца: серебряную колесницу, украшенную драгоценными камнями и запряженную той самой четверкой коней, на которых я дважды победил упряжку царицы. Это был последний из даров, и я увидел, как широко распахнулись глаза Фемистокла, когда он его получил.

У человека всегда появляется особое выражение на лице, когда он достигает высот, о которых даже не мечтал, – вот такое выражение лица было и у Фемистокла Афинского.

Что же касается меня самого, то на моей физиономии изумление было написано столь явно, что Гиппоклис даже шепнул мне: